Уильям Сароян - Человеческая комедия
– Вот, – шепнул он, – один из величайших людей нашего времени. И вдобавок – великий американец.
– А я думал, что Черчилль англичанин, – заметил Лошадка.
– Очень может быть, но он все равно американец. Отныне всех стоящих людей мы будем считать американцами. – Он придвинулся чуточку ближе к своей соседке с другой стороны – Мэри Арене. – Большое спасибо за то, что вы взяли нас в кино. Куда приятнее жить, когда рядом девушки. Они и пахнут лучше, чем солдаты.
– Мы все равно шли в кино, – сказала Мэри.
В кадрах кинохроники появился президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт; он обращался по радио к населению страны из своего дома. Говорил он, как обычно: с патетикой и юмором. Пятеро молодых людей слушали его внимательно, и зрители единодушно зааплодировали, когда речь кончилась.
– А это – самый великий из великих, – сказал солдат по прозвищу Лошадка.
В этот миг на экране появился американский флаг, и кое-кто в зале захлопал.
– А вот, – сказал Техас, – самый великий флаг в мире.
– Странная вещь, – обратился к Бесс солдат, прозванный Толстяком, – но родину начинаешь по-настоящему любить, только когда ей тяжело, в другое время принимаешь ее как должное – вроде папы и мамы.
– Каждый раз, когда я вижу наш флаг, у меня подступает комок к горлу, – сказала Бесс. – Раньше он заставлял меня думать о Вашингтоне и Линкольне, а теперь – о брате Маркусе. Он тоже солдат.
– Значит, и у вас брат в армии? – сказал Толстяк.
– Да. Последнее письмо от Маркуса было откуда-то из Северной Каролины.
– Мне кажется, – сказал Толстяк, – что флаг заставляет каждого из нас думать о самом дорогом. Меня, например, о Чикаго – а это вмещает в себя и хорошее, и плохое. Семью, любимую девушку – это хорошее. А вот трущобы и политические махинации – это плохое, но, что поделаешь, тоже мое. Когда-нибудь мы уничтожим и трущобы, и махинации.
– В Итаке, по-моему, нет трущоб, – сказала Бесс, – но есть бедняки. Наверно, и у нас в городе есть свои заправилы, но какая уж у нас политика? Да наша семья и не очень интересуется такими вещами. Мы любим музыку. Держу пари, что Маркус где-нибудь сейчас наигрывает на аккордеоне.
Брат ее Маркус в это время сидел у стойки в кабаке «Пикирующий бомбардировщик» в маленьком городке Северной Каролины. С ним были его друг Тоби Джордж и еще три солдата. Маркус наигрывал песню под названием «Мечта», а Тоби пел. Двое солдат танцевали с девушками, похожими на Мэри и Бесс. Тоби допел песню, уселся рядом с Маркусом и попросил его еще немножко порассказать про Итаку и семью Маколей.
В тот миг, когда Маркус Маколей начал рассказывать своему другу об Итаке, Томас Спенглер и Диана Стид вошли в зал кинотеатра «Синема»; на экране рекламировали очередной фильм, а когда они уселись на свои места, по экрану вместо кадров поползли надписи. В титрах указывалось название картины и имена тех людей, которые ее сделали. Мелькало множество слов, отдавалась дань работе множества людей.
И, сопровождая эту хвалу, раздавалась торжественная и совсем неуместная для такой цели музыка, специально сочиненная на этот случай.
Спенглер и Диана сели совсем близко к экрану, в третьем ряду. На десять рядов ближе, чем Бесс, Мэри и трое солдат. Места их были в самой середине ряда, который, кроме них, занимали одни мальчишки. На экране появилась чисто вымытая, крытая линолеумом приемная госпиталя. Из громкоговорителя в углу послышался резкий голос желчной медсестры, который настойчиво звал.
– Доктор Кевенна! – кричала она. – В операционную! Доктор Кевенна! В операционную!
Стоило Томасу Спенглеру услышать эти слова, как он тотчас вскочил на ноги. Он немножко выпил, вечер прошел для него не без приятности и должен был сыграть важную роль в его жизни; сегодня ему пришлось немало претерпеть, но сейчас все это было уже позади; поэтому ему не было нужды вести себя не так, как вели себя их юные соседи по ряду.
– Го-го! – сказал он. – Не та картина, что надо! – Он взял Диану за руку. – Пойдем отсюда.
– Но, милый, картина ведь еще не кончилась! – прошептала девушка.
Спенглер потащил ее за собой.
– Для меня она уже кончилась, – сказал он. – Пойдем. – Они проходили мимо маленького мальчика, который смотрел на экран словно завороженный. – А тебя возьмут живым на небо! – сказал Спенглер мальчику и заторопил Диану: – Пойдем, пойдем скорее, ты ему заслоняешь экран.
– Но, милый, – сказала Диана, – картина только еще начинается!
Мальчик спросил у Спенглера:
– Что вы сказали, сэр?
– На небо! На небо! – сказал Спенглер. – Говорю, что тебя возьмут туда живым.
Мальчик не был уверен в том, что он понял Спенглера.
– А который час? – спросил он.
– Не знаю, – ответил Спенглер. – Но еще рано.
– Конечно, сэр, – согласился мальчик.
Спенглер и девушка пробирались между рядами зрителей.
– Мы пойдем в бар Корбета, – сказал Спенглер. – Немножко выпьем, послушаем пианолу, а потом ты сможешь отправиться домой. – Глядя на экран, он стал выходить из зала.
– Ты только посмотри на доктора Кевенну, – сказал он. – Сейчас он пустит в ход эти щипцы. И наверно, по ошибке выдернет здоровый зуб. Погляди на него!
В фойе кинотеатра девушка перестала огорчаться, что они ушли с самого начала картины.
– Ты меня любишь, да? – спросила она Спенглера. – Ну конечно да. Сам знаешь, что любишь.
– Люблю? – очень громко переспросил Спенглер. – А как же? Разве я не повел тебя в кино?
Они вышли на улицу и заспешили к Корбету, прижимаясь поближе к зданиям, чтобы укрыться от дождя.
Глава 18
Мистер гроген говорит о войне
В то время как Спенглер и Диана бежали под дождем в бар Корбета, промокший до нитки Гомер Маколей поставил свой велосипед у дверей телеграфной конторы и вошел в нее. Он проверил, как обстоят дела. Вызовов не было, но лежала одна недоставленная телеграмма.
Мистер Гроген кончил печатать телеграмму и встал.
– Сестра принесла тебе поесть, – сказал он.
– Бесс? Вот уж ни к чему. Я хотел купить нам два пирога. – Гомер развернул коробку. – Еды тут хватит. Надеюсь, вы со мной поужинаете?
– Спасибо, – ответил телеграфист. – Я не голоден.
– Если вы приучите себя понемножку есть, – сказал Гомер, – аппетит у вас станет лучше.
– Не хочется, – сказал старик. – Большое спасибо. Но ты промок насквозь. А знаешь, у нас ведь тут есть плащи.
– Знаю. Но я случайно попал под дождь. – Гомер принялся за бутерброд. – Дожую бутерброд, – сказал он, – и свезу телеграмму. – Поев немного, он взглянул на старого телеграфиста. – А это что за телеграмма?
Мистер Гроген не ответил, и Гомер понял, что телеграмма – опять похоронка. Он перестал жевать и с трудом проглотил сухой кусок.
– Мне бы не хотелось доставлять такие телеграммы, – сказал рассыльный.
– Еще бы, – протянул мистер Гроген. Он помолчал, глядя на недоеденный бутерброд, который держал рассыльный. – Доедай свой ужин, мальчик. Бесс заходила сюда с какой-то другой девушкой, очень хорошенькой.
– Это, наверно, Мэри, – сказал Гомер. – Наша соседка. Девушка Маркуса. Моего брата – того, что в армии. После войны они поженятся.
– С твоей сестрой и Мэри были три солдата; они посылали телеграммы.
– Да ну? А где эти телеграммы?
Мистер Гроген кивнул ему на крючок, куда накалывались отправленные телеграммы. Гомер снял их с крючка и прочел все три, одну за другой.
– А вот если человек там умирает, – сказал мальчик, – все равно кто: знаете вы его, не знаете или даже в глаза не видели, – есть от этого хоть какая-нибудь польза? Тут у нас всего-навсего Итака. Маленький городок в Америке. А такие телеграммы приходят ко всем: и к богатым, и к бедным, в самые разные дома. Как же быть с этими людьми? Нельзя ведь, чтобы эти парни умирали зазря, напрасно?
Старый телеграфист ответил не сразу и, словно зная, что не сможет всего сказать не подкрепившись, подошел к столу и вынул из ящика бутылку. Щедро отхлебнув из горлышка, он уселся и завел такую речь:
– Я давно живу на свете. Может, слишком давно. И скажу тебе, что ни в войну, ни в мирные дни ничто не происходит зря, а тем паче смерть. – Старик замолчал, чтобы отпить еще глоток. – Человечество – это единое целое; в нем, как и в тебе, все перемешано. И так же, как в тебе наряду с хорошим живет и дурное, в человечестве тоже есть и добро, и зло. Они живут бок о бок в миллионах людей всех рас и народов. Да и в нашем народе тоже. И так же, как совесть человека борется с противоречиями в его собственной натуре, борются эти противоречия и во всем человеческом обществе. Вот так возникают и войны. Человеческие недуги выходят наружу. Но ты не смущайся, ибо добро непобедимо, а зло – как только оно себя обнаружит – в конце концов бывает побеждено и обращается в бегство. К больному телу и больному духу возвращается здоровье. Они могут заболеть снова, но непременно выздоровеют, а с каждой новой болезнью и с каждым новым выздоровлением тело и дух закаляются, покуда наконец не достигнут своей мощи, не очистятся от всякой скверны и душа не станет тоньше, добрее, благороднее, неподатливее на подкуп и разложение. Каждый человек, прав он или не прав, хочет что-то свершить. – Старик немножко устал от своей длинной речи. – Даже вор и убийца и те хотят чего-то добиться, – вздохнул он. – Никто не умирает зазря. Умирают, стремясь попасть в рай, получить бессмертие, добиться правды и справедливости. Настанет день, когда все великое множество людей, все мы, самый последний из нас, достигнут наконец обители, утешатся, обретут бессмертие. И наш ни на что не похожий мир, полный зла, станет вместилищем благородных порывов и душевного отношения друг к другу.
