Жан-Мари Гюстав Леклезио - Женщина ниоткуда (сборник)
Я еще спросила у матери: «Сколько он вам дал?» Она и тут уклонилась от прямого ответа, только и сказала, что я должна следовать его советам и посещать школу, а потом поступить в университет, чтобы добиться успеха в жизни. «А может, я хочу стать сборщицей морских ушек?» – возразила я и уже собралась раскричаться, но мама уклонилась от ссоры. Я до того разозлилась, что решила: хватит, никогда больше не буду видеться с этим «профессором».
Ночная тьма окутывает остров. Каждый вечер она заполняет промоину за промоиной, расщелину за расщелиной. Ночь выходит из моря черным холодным призраком и смешивается с теплом дневной жизни. Мне чудится, что все вокруг изменилось, все дышит мраком и тленом. Каждый день после школы я прихожу к морю. Сама не знаю зачем… Мне кажется, взрослые уже ничему больше не могут меня научить. Они еще и рта раскрыть не успевают, а я наперед знаю, что они скажут, читаю по глазам их мысли. В этих глазах горит алчность, один лишь алчный интерес ко всему, что можно урвать, – к деньгам, к чужой собственности, к сексу.
В море скрывается тайна, какая-то тайна; я знаю, что не должна ее раскрывать, но с каждым днем ищу все упорнее. Вижу загадочные следы на песке среди черных утесов, слышу загадочные бормочущие голоса. Затыкаю себе уши, чтобы не слышать, но их гул все равно проникает в меня, распирает мне голову. Голоса шепчут: иди, иди к нам, возвращайся в свой мир, отныне он принадлежит тебе. Они твердят, твердят неустанно, под мерные вздохи волн: чего ты ждешь? Голоса звучат даже в ветре. По ночам я не могу заснуть. Вылезаю в окно, брожу в ландах. Еще недавно я здесь умерла бы от страха: любой силуэт, любой куст вызывали у меня дрожь. Но теперь я ничего не боюсь. Во мне живет кто-то другой: словно он родился в моем теле. Не знаю, кто это, не знаю, как он туда проник. Наверно, постепенно, незаметно для меня. Другие ничего не подозревают. В школе Джо по-прежнему изводит меня грязными ругательствами, но стоит мне на него взглянуть, как он отворачивается. Сидя перед зеркалом, я обнаруживаю зеленые проблески у себя в глазах – такие холодные зеленоватые огоньки. Кажется, будто черные точки зрачков плавают в ледяной воде цвета зимнего моря. Вот почему Джо боится смотреть мне в глаза. Когда я изучаю себя в зеркале, у меня даже сердце начинает бешено колотиться, потому что это – не мои глаза.
Я чувствую себя старой, чувствую себя грузной и неповоротливой, не могу бегать, как прежде, не могу перепрыгивать через каменные стенки между полями. Мало того, мне кажется, что с приходом месячных у меня непомерно вздувается живот. Я сижу в школьном дворе на скамейке, греюсь на солнышке и смотрю, как мальчишки и девчонки носятся взад-вперед, со смехом толкают друг друга или нежничают по углам. Голоса у них пронзительные, они кричат, как животные. А мой голос стал низким, хрипловатым, словно у меня горло оцарапано. «Что с тобой? Ты больна?» – спрашивает Энди. Он наш классный наставник, но я все равно его люблю. Высокий, худощавый, похожий на птицу-волоклюя, он торчит передо мной, заслоняя солнце своим тощим телом, – ни дать ни взять чахлый куст. Я не знаю, что ему ответить, и говорю довольно-таки грубо: «Не застите мне солнце».
Вернувшись из школы домой, я ни с кем не разговариваю. Мать как-то странно поглядывает на меня – не то сердито, не то тревожно. Может, боится, что со мной что-то не так? Мистер Кио, кажется, заходил еще пару раз. Не иначе как обсуждал с матерью мое будущее. Я чуть было не спросила у нее: «Сколько он дал тебе в этом месяце?»
Единственные, с кем я теперь общаюсь, – это женщины моря. Особенно старуха Кандо. Я подхожу к бараку, сажусь на мокрый бетонный приступок и жду, когда ныряльщицы вернутся на берег. Мне кажется, в конце концов они признали меня за свою, даром что я иностранка. Иногда разрешают даже нырять вместе с ними. Я натягиваю комбинезон, слишком просторный для моего живота и ягодиц, но вполне годный по росту, застегиваю свинцовый пояс, надеваю круглую маску, защищающую глаза и рот, и вхожу в воду. Сразу же чувствую, как подводное течение подхватывает меня и мягко уносит в глубину, вместе с другими ныряльщицами. Отдираю голыми руками раковины от скал, собираю морских звезд и складываю улов в сетчатый мешочек на поясе. Безмолвие – ватная тишина, полная шепотков, – давит мне на уши. Я гляжу, как в донных потоках колышутся черные пряди водорослей, как поблескивают серебром рыбьи стайки. И думаю о мистере Кио, который часами просиживает с удочкой и ничего не вылавливает, вот умора-то! Что, если бы он попробовал нырнуть? Представляю, как он плюхается в море в своем черном костюме, бейсболке и лакированных туфлях! А я отдаюсь на волю течения, раскинув руки, раскрыв глаза, не двигаясь, задерживая дыхание. Я уже могу около минуты находиться под водой не дыша, а когда всплываю на поверхность, закидываю голову и издаю свой крик, свой персональный крик, никто больше не повторяет этот крик: эээаарр-йяаар! Старухи-ныряльщицы смеются надо мной, говорят, что я кричу, как корова.
Я больше не хожу в школу. На кой она мне сдалась? Там только и де́ла, что сидеть часами за партой, притворяться, будто слушаешь учителя, да спать с открытыми глазами. Все они дети… ну просто дети малые. Даже Джо, с его бандитскими ухватками, злобными гримасами и гнусными ругательствами. Однажды, когда я выходила из школы, он бросил в меня камень. Я обернулась, чтобы посмотреть на него, и он заорал: «Эй, ты, шлюха, давай, беги к своему америкосу!» Я пошла прямо на него, и он струхнул – он, который выше меня на голову, который развлекался тем, что таскал меня за волосы и заставлял сгибаться в три погибели, вдруг испугался девчонки, которая достает ему только до плеча и весит вдвое меньше его самого. Он попятился, и на его мерзкой собачьей морде отразился страх. И тогда я поняла, что я уже не прежняя Джун. Что у меня теперь лицо мистера Кио, когда он приходит в ярость, – застывшее, серое, холодное лицо, и глаза как две щели, где стоит зеленая вода, как два стеклышка, отполированные морем. Я пошла прямо на Джо, и парень стремглав кинулся наутек и исчез за углом; вот именно в этот день я и решила больше не ходить в школу, а стать женщиной моря.
Я гордилась своим решением, а главное, своим новым лицом и пошла прямо домой, но матери там не было. Сидел только этот ее дружок, на которого я посмотрела своими новыми стеклянными глазами, а ему хоть бы что, он был, как всегда, выпивши. И завел обычную песню: «Ты чего это явилась в полдень? Опять школу прогуляла?» Но я молча прошла мимо него и даже толкнула, но не извинилась. Сейчас я чувствовала себя куда сильней и запросто могла послать его подальше, к его грошовым заработкам или в кабачок, где он резался в карты с другими пьянчугами. Я швырнула на кровать школьную сумку, переоделась во все новое – в черные джинсы и черную тенниску, собрала волосы в высокий шиньон и пошла к морю. Теперь, когда детство осталось позади, я сама буду решать, что носить; на мне был «городской» наряд, для всяких торжественных случаев, а сейчас в каком-то смысле траурный. Встречные меня не узнавали – наверно, принимали за туристку, засидевшуюся на острове после пика сезона, или за девушку из столицы, которую выгнали из дома, как выгнали мою мать после моего рождения.
Мистеру Кио я ничего не стала рассказывать. Он сидел на обычном месте, на молу, но без рыболовной снасти. И такую одежду я на нем никогда еще не видела – желтый клеенчатый дождевик и старые парусиновые штаны, – правда, на ногах были все те же лакированные туфли. Я думаю, он вообще не умеет носить сланцы. Он глядел на людей, сходивших с парома, на вереницы машин и мотороллеров. При виде меня он улыбнулся – впервые его лицо озарилось такой радостной улыбкой.
– Я уж и не надеялся, что вы придете, – сказал он. – Думал, вы сердитесь. Вы не сердитесь?
Я не ответила. От одного его вида во мне снова закипел гнев. Меня прямо тошнило от него. Мы немного прошли вдоль берега, как раз до того пляжа, где я провела ночь.
– Почему вы мне лжете? – спросила я наконец. Хотя и сама не знала, в чем она, эта ложь. Просто чуяла в нем предателя, и от этого у меня больно щемило сердце.
Мистер Кио сказал:
– Я вам не лгу. Вот, например, говорю, что вы хорошенькая, и это чистая правда.
Нет, он меня не слышал. Он насмехался надо мной. Как будто я просила у него сладкого сиропчика.
– Вы лжете, лжете, я это знаю. Я-то надеялась, что вы мне друг, а вы мне солгали!
И вдруг, вместо ответа, он стал бегать вдоль пляжа, по песку, разглаженному отливом. Он убегал, возвращался, и снова отбегал, описывая круги вокруг меня, как резвящийся щенок. Это было нелепо, невыносимо. «Прекратите, мистер Кио, пожалуйста, прекратите!» Я выкрикнула это, раскинув руки, чтобы загородить ему дорогу, но он увернулся и со смехом продолжал свою беготню. На меня навалилось такое изнеможение, что я села, вернее, плюхнулась на колени, прямо в песок, бессильно уронив руки. Вот тут он и остановился, встал на колени рядом со мной и обнял. «Почему вы плачете, Джун?» Он почти касался губами моего уха, я ощущала сквозь волосы его теплое дыхание. Недалеко от нас по пляжу бродили люди, точь-в-точь морские птицы. Пожилые пары, детишки. Их голоса долетали до меня слабыми, какими-то потусторонними отзвуками. Наверно, они думали: вон папа утешает свою взрослую дочку.
