Жан-Кристоф Руфен - Красный ошейник
Следователь направился к выходу. Затворяя за собой дверь, он услышал, как старуха со смешком проговорила, обращаясь к Вильгельму:
– Ну и странные друзья у твоего хозяина!
* * *Лантье потратил не так уж много времени на визит к старухе. Когда он вернулся в тюрьму, на колокольне монастырской церкви едва пробило девять часов. Сразу было видно, что Морлак его ждал. В заключенном произошла решительная перемена. Он уже не подвергался допросу следователя, он жаждал его.
Одной из привлекательных сторон армейской жизни является то, что когда приказ отдан, отменить его может лишь другой приказ. Поскольку накануне Лантье ничего не сказал Дюжё, последний привел заключенного и следователя прямо во дворик позади здания и затворил дверь, предоставив им начать диалог. Время от времени он приближался к двери и, успокоенный, отходил.
Морлак на этот раз повел офицера к каменной скамье, которая как нельзя более кстати оказалась прямо на солнце.
– Предупреждаю вас, сегодня разговор будет долгим.
– Я располагаю временем.
В замкнутом пространстве дворика ночная прохлада сохранялась, как на дне колодца, и падавшие сюда солнечные лучи были ласкающими и теплыми.
– Я рассказывал вам про тысяча девятьсот шестнадцатый – год моего прибытия на Восточный фронт. Год напрасных страданий. После яростных наступлений нагрянула зима, в горах все обледенело, потом начались раздоры между теми, кто составлял эту Восточную армию. Они именовались союзниками, но кого это могло обмануть?.. Каждый преследовал свои собственные цели. Для англичан это был путь в Индию. Свою роль в Салониках они стремились свести к минимуму. Будь их воля, они бы всех направили в Египет. Итальянцев интересовала лишь Албания. Греки виляли между теми, кто поддерживал Германию, и теми, кто склонялся на сторону союзников. Короче, полная неразбериха на уровне руководства. Для солдат все обстояло еще хуже. Зимой мы дико замерзали, летом нас терзали малярия и понос.
– Вам давали отпуск?
Морлак, похоже, не понял, к чему клонит следователь. Он опустил голову.
– Нет. Да я все равно не хотел. – Сменив тему, он возобновил рассказ: – В семнадцатом году расстановка была такая: наступательные бои шли на севере. Я был в восточном секторе, в Македонии. Против нас стояли болгары. Все, что нам было известно, это что Румыния сдалась. В остальном была полная неясность. Местность – сплошные ущелья и горные цепи, с вершин по нам стреляли. Цель была – река Црна. Но позиции противника были прекрасно укреплены, и мы в конечном итоге тоже принялись окапываться.
– По сути, это похоже на то, что было во Франции: траншеи, казематы.
– Главное – ожидание. И потом, мы были далеко. Почта к нам не доходила. Мы прошли через деревни, такие странные белые дома, совсем не похожие на наши. Везде таилась опасность. Местные относились к нам с неприязнью, видит бог, они при виде войск придуривались. Можно подумать, что только нас они и ждали. Но дня через два до нас доехало, что они всё доносят неприятелю, а случись что, прирежут собственноручно.
– А рядом с вами были союзнические части?
– Я как раз к этому и подхожу.
В дверном окошке мелькнула физиономия Дюжё.
– Слева от нас располагались аннамиты. Они, бедняги, просто помирали от холода. Этот климат их окончательно доконал. Они посерели и почти не шевелились. Из них можно было с трудом вытянуть пару слов.
– У нас на Аргонне[12] было точно так же.
– Приятели советовали мне приглядывать за Вильгельмом, мол, про этих аннамитов поговаривают, будто они едят собак. Но пес раза два-три бывал в том секторе, и они ему не причинили зла.
– Ну, насчет того, что они употребляют в пищу собак, – это перебор. Никогда не замечал такого.
Морлак махнул рукой. Он собирался перейти к главному.
– Справа от нас была русская часть. Русские стояли так близко, что наши линии соприкасались. Пророй мы траншею чуть дальше, врезались бы в их окопы. Еды у них было небогато, зато их все время снабжали спиртным. По вечерам оттуда доносилась музыка. Вильгельм частенько туда наведывался. Русские его хорошо принимали. Однажды они налили ему водки. Когда мы увидали, как пес возвращается оттуда, чуть не померли со смеху – он шел сикось-накось.
Солнце переместилось, и они сдвинулись на другой край скамейки, чтобы оставаться на свету.
– Я частенько наведывался за ним в русский сектор, так что в конце концов познакомился с этими парнями. Там был один по фамилии Афонин, он знал французский, и мне очень нравилось разговаривать с ним. Это был простой солдат, но из образованных. Он работал в типографии, в Санкт-Петербурге. У него возникли проблемы с царской полицией, парня загребли и отправили на фронт, без его согласия.
– А разве офицеры за ним не следили?
– Да их было немного. Мне так показалось, что все русские, которые очутились там, были вроде этого Афонина. Они устраивали сходки и часами говорили про политику. С начала семнадцатого года волнения среди них нарастали. А уж когда они узнали про Февральскую революцию, тут был полный восторг. Они плясали всю ночь напролет. Нашим офицерам пришлось вмешаться, потому что они испугались, что неприятель воспользуется этим, чтобы нас атаковать. Когда свергли царя, они как с ума посходили. Не могли усидеть на месте. Можно сказать, что в тот же день они засобирались в Россию.
– А откуда они узнали эти новости? Вы ведь говорили, что были отрезаны от мира?
– Мы-то да, а вот они нет. Напротив расположились болгары, их язык довольно близок к русскому. Они друг друга понимали. А болгарам, как австрийцам и туркам, каждый день сообщали новости про Россию, потому что их начальство считало, что рассказы про российские неурядицы поднимают боевой дух. Им было обещано, что, как только падет царский режим, русские тотчас прекратят войну.
– Стало быть, между русскими и болгарами были какие-то связи, хоть они и находились по разные стороны фронта?
– Это я и уразумел, отсюда и вышла вся заваруха.
VII
Река была мелкая, и в течении, натыкавшемся на камни, возникали полосы белесой пены, затягивая почти всю поверхность. Ветви ивы, что по весне окунались в воду, теперь повисли в воздухе, и на них болтались покрытые илом водоросли.
Молодой человек сидел на корточках где-то посередине реки. Он добрался туда, перескочив с камня на камень, и теперь застыл, склонившись над потоком. Стоя босыми ногами на замшелом скалистом выступе, он пристально, как ястреб, вглядывался в омут у себя под ногами. В этом естественном укрытии форель легко скользила меж солнечных зайчиков, кружившихся в танце на песчаном дне. Парень медленно замахнулся палкой с заостренным концом, на мгновение замер, а затем нанес стремительный удар, пронзив рыбу. И вытащил острогу из воды. На острие извивалась форель.
Рыбак выпрямился, но внезапно снова застыл, как сторожевой пес. На берегу он заметил темную фигуру.
– Луи, не пытайся удрать! – крикнул наблюдавший за рыбаком человек. – Я всегда знаю, где тебя найти. Подойди-ка сюда.
Габар лишь чуть-чуть повысил голос. Течение реки было настолько медленным, что в лесной тишине, при еле слышном журчании, слова жандарма прозвучали отчетливо, особенно для уха, привыкшего улавливать малейший звук.
Ловко переступая с камня на камень, Луи приблизился к берегу. Подойдя к сержанту, он неловко скрестил руки за спиной, чтобы спрятать добычу, и потупился. Это был парень лет двадцати, небритый, с почти сросшимися бровями и вьющимися, низко спускающимися на лоб черными волосами. На людях он сутулился и выглядел напуганным. В лесу же его взгляд обретал звериную зоркость. Он жил охотой и рыбалкой. Мать его умерла, когда ему было десять лет, а от кого она его родила, никто толком не знал. Мальчика отдали в сиротский приют, откуда он дважды сбегал, чтобы вернуться в родимый дом на опушке леса. В конце концов его оставили в покое. Габар приглядывал за ним. Он считал парня безобидным, однако знал, чем тот дышит и каковы его слабости.
– Ты по-прежнему проворный малый, как я погляжу, – сказал Габар. – Ну-ка, покажи.
Форель уже перестала биться, смирившись со своей участью или уже отдав концы. Это была великолепная рыба с переливчатой чешуей. Острога вонзилась ей аккурат посередине тела.
– Луи, нынче ты ведешь себя спокойно. Но скажи, ты по-прежнему поглядываешь на нее?
Парень помотал головой:
– Нет-нет! Клянусь.
– Не клянись, так будет благоразумнее. Тем более что мне-то известно. Я ведь тоже за тобой поглядываю, разумеешь?
Луи теребил острогу, на которой все еще болталась форель.
– Слушай, я также знаю, что ты не сделал ничего дурного. Это сильнее тебя, но тем хуже. С тех пор как ты перестал досаждать ей, ты можешь преспокойно подглядывать за ней сквозь ветки, раз это доставляет тебе удовольствие.
Юноша покосился на жандарма. Он не понимал, куда тот клонит.
