Сэмюэль Беккет - Первая любовь (сборник)
В конце концов число ступенек совершенно не важно. Следовало запомнить только то, что ступенек было немного, а это я как раз запомнил. Ступенек было немного даже для ребенка, по сравнению с другими крылечками, которые мальчик знал ввиду того, что глядел на них ежедневно, поднимался и спускался с них, играл на их ступеньках – в бабки и в другие игры, которые он позабыл вплоть до названия. Что тогда говорить о высоте, если мы встали на точку зрения мужчины, в которого мальчик умудрился превратиться?
Так, падение оказалось нетяжелым. Все еще падая, я услышал, как хлопнула за мной дверь, и это меня утешило, пусть даже в разгар падения. Это означало, что они не станут преследовать меня, не побегут за мной на улицу с палкой – избивать меня на глазах у прохожих. Ведь если таково было их намерение, они бы не заперли дверь, но оставили ее открытой, так чтобы столпившиеся в передней люди могли насладиться зрелищем наказания и извлекли из него урок. Следовательно, на этот раз они довольствовались тем, чтобы вышвырнуть меня вон. У меня было время завершить свое умозаключение, прежде чем я утвердился в сточной канаве.
В создавшихся условиях ничто не вынуждало меня сразу подниматься на ноги. Локтем я оперся, вот чудно́е воспоминание, о тротуар, поместил ухо в сгиб руки и мысленно рассмотрел положение, в котором оказался, сколь бы знакомым для меня оно ни было. Однако звук, чуть более приглушенный, но, несомненно, происходивший, как и прежде, от того, что в доме отворили и вновь захлопнули парадную дверь, пробудил меня от грезы – в которой уже принимал очертания целый пейзаж, сновидчески разукрашенный кустами боярышника и шиповника, – и заставил меня вскинуться в тревоге, опереться обеими руками о тротуар и напрячь ноги, приготовившись к побегу. Но то оказалась всего лишь моя шляпа, которая, кружась, достигла меня по воздуху. Я поймал и надел ее. В конце концов, согласно своему Богу, они были правы. Они могли бы оставить шляпу себе, но ведь она им не принадлежала, она была моя, и вот они мне ее вернули. Но греза исчезла.
Какими словами описать эту шляпу? И для чего? Когда голова моя достигла не то чтобы окончательных, но своих максимальных размеров, отец сказал мне: «Что ж, сынок, пора идти за твоей шляпой», – как если бы моя шляпа существовала с незапамятных времен в единственно для нее предназначенном месте. В магазине он направился прямо к шляпе. Я не оказал на его решение ни малейшего влияния, так же как и шляпник. Я часто спрашивал себя, а не может ли быть так, что отец не преследовал цели меня унизить, что он, уже обрюзгший, сизоносый старик, вовсе и не завидовал мне, человеку молодому и красивому, по крайней мере, полному сил. С того дня мне запрещалось выходить на улицу с непокрытой головой, подставляя ветру задорную каштановую челку. Иногда, в глухом переулке, я снимал ее и держал в руках, но неизменно с внутренней дрожью. От меня требовалось чистить ее щеткой каждое утро и каждый вечер. Мальчики моего возраста, с которыми я, несмотря ни на что, вынужден был время от времени общаться, насмехались надо мной. Но я говорил себе: «Дело не в шляпе, ведь они смеются над шляпой, потому что она чуть выделяется на фоне других головных уборов, просто им не хватает чувства такта». Меня всегда поражало отсутствие тактичности в моих современниках, ведь моя-то душа с утра до ночи извивалась в поисках себя самой. А может быть, они, напротив, проявляли ко мне доброту, подобно людям, издевающимся над большим носом горбуна. Когда отец скончался, я был волен избавиться от шляпы, ничто меня не останавливало, ничто и никто, кроме меня самого, но я оставил все как есть. Как описать ее? В другой раз, в другой раз.
Я вновь поднялся и зашагал прочь. Уж и не знаю, сколько мне могло быть тогда лет. События, которые со мной произошли, не содержали, в рамках моего существования, никакого указания на дату. Ни для чего в моей жизни они не стали ни колыбелью, ни могилой. Хотя и напоминали собой столько колыбелей, столько могил, что я вконец запутался. Но не будет преувеличением сказать, что я был в самой поре, то есть, как говорится, в расцвете сил. Да уж, что до моих сил, остается лишь сказать со всей определенностью, что они цвели вовсю. Я перешел улицу и повернулся лицом к дому, из которого меня только что вышвырнули, я, который всегда уходит не оборачиваясь. Какой же он был красивый! На окнах виднелись горшки с геранью. Я долгие годы упражнялся с геранью. Герань – изрядная бестия, но в конце концов я научился делать с ней все, что угодно. Дверью в этот дом, увенчивавшей невысокое крыльцо, я всегда живо восхищался. Как описать ее? Выкрашенную в зеленый цвет массивную дверь летом одевали в своего рода дощатую бело-зеленую рубашку, предусмотрев отверстие для громового дверного молотка из кованого железа и соответствовавшую ящику для писем щель, которую закрывала медная пластинка с пружинкой, защищая почтовый ящик от пыли, насекомых и синичек. Вот так. С двух сторон дверь обрамляли пилястры одного с ней цвета, причем на правом крепился звонок. Шторы на окнах удовлетворяли самым взыскательным вкусам. Казалось, что дым, столбом поднимавшийся из печной трубы, что отвечала за кухню, вьется и растворяется в воздухе более печально, чем истечения из соседних труб, причем обладает особым оттенком синевы. На третьем, и последнем, этаже дома неприлично зияло мое окно. Генеральная уборка достигла зенита. Через пару часов они вновь закроют окно, задернут шторы и обработают поверхности формалином. Я хорошо их знал. Я бы с готовностью умер в этом доме. Мне привиделось (точно я грезил наяву), как дверь открывается и меня выносят оттуда ногами вперед.
Впрочем, мне не страшно было окинуть дом взглядом, ведь я знал, что они не шпионят за мной из-за занавесок, хотя при желании и могли бы за мной следить. Но я хорошо их знал. Каждый из них вернулся в свой угол, к привычным занятиям.
Однако я не причинил им никакого вреда.
Я плохо знал город – место моего рождения и первых шагов в жизни, первых и всех последующих, шагов, которые, казалось, столь сильно запутали мои следы. Я так редко выходил из дома! Время от времени, подойдя к окну, я раздвигал шторы и обозревал улицу. Но очень скоро возвращался в глубины комнаты, туда, где помещалась кровать. Мне становилось не по себе от всего этого воздуха, на пороге бесчисленных, спутанных перспектив. Все же в ту пору я еще умел действовать, когда возникала абсолютная необходимость. Но поначалу я поднимал глаза к небу, откуда спешит к нам достославная помощь, где не размечены дороги, где вы путешествуете свободно, как в пустыне, и ничто не заслоняет обзора, в какую сторону ни посмотреть, если только не сама ограниченность обзора. Поэтому, когда дела шли скверно, я и возводил очи (однообразие нарастает, но ничего не поделаешь) дарующему отдохновение небу, то подернутому облачками, то заложенному, то скрытому пеленой дождя, то ослепленному огнями города, деревни, земли. В юности мне казалось, что жить хорошо посреди равнины, и я отправился в Люнебургскую пустошь. Думая о равнине, я отправился в пустошь. Можно было выбрать и другую пустошь, гораздо ближе к дому, но голос сказал мне: «Вам нужна Люнебургская пустошь», – я ведь не терплю тыканья. Тут, наверное, сыграла свою роль лунная стихия. Что ж, Люнебургская пустошь оказалась весьма разочаровывающей, весьма. Я вернулся оттуда обманутым и одновременно утешенным. Да, не знаю почему, но я никогда не чувствовал себя обманутым, а такое часто случалось, особенно на первых порах, без того чтобы одновременно или уже очень скоро после постигшего меня разочарования не ощутить необоримый прилив утешения.
Я пустился в путь. Вот так походка! Ригидность нижних конечностей, будто природа обделила меня коленями, слишком широко расставленные по отношению к оси движения стопы. Туловище, напротив, точно в силу некого компенсационного механизма, было мягким, как набитый тряпьем мешок, и сотрясалось, повинуясь непредсказуемым рывкам таза. Не раз я пытался устранить эти дефекты, выпрямить спину, сгибать ноги в коленях и ставить ступни ровнее, ведь дефектов у меня было, по меньшей мере, пять или шесть, но всегда это заканчивалось одинаково, то есть, я хочу сказать, заканчивалось потерей равновесия и последующим падением. Ходить следует так, чтобы не задумываться о своих действиях, так же просто, как если бы вы испускали вздох, а я, когда я шагал, не думая о том, что делаю, то шагал я так, как только что описал, и, раз начав следить за собой, делал несколько вполне приличных шагов, а затем падал. Я решил пустить дело на самотек. Подобная манера ходить объяснялась, по меньшей мере отчасти, известным наклоном торса, от которого я так и не смог до конца избавиться и который, разумеется, наложил отпечаток на мои наиболее впечатлительные годы, ответственные за выковывание характера, я говорю о периоде, что тянется, насколько хватает глаз, от первых спотыканий и детского стульчика до третьего класса школы, когда и закончилось мое классическое образование. У меня выработалась дурная привычка: стоило мне обмочиться или обгадиться в штаны, что случалось со мной вполне регулярно по утрам, около десяти или половины одиннадцатого, я с величайшей решимостью продолжал и стремился завершить свой день так, будто ничего не произошло. Одна мысль о том, чтобы переодеться или довериться матушке, всегда готовой прийти мне на помощь, была для меня невыносима, и до самого отхода ко сну я влачился повсюду, испытывая сущие мучения от смердевшего, обжигавшего и пристававшего к детским ляжкам и ягодицам итога моего недержания. Отсюда и мои преувеличенно осторожные движения при ходьбе, неестественно широкая постановка стоп и отчаянное балансирование торсом, призванное конечно же пустить пыль в глаза, убедить окружающих в своей беззаботности, в том, что я весел и полон задора, а также придать правдоподобие собственным словам в объяснение малоподвижности нижней части моего тела, которую я относил на счет наследственного ревматизма. Ввиду того что на вышеописанные труды я истратил свой юношеский пыл (в той мере, в какой он был мне присущ), я превратился в человека раздражительного и недоверчивого чуть раньше положенного срока, питая склонность к одиночеству и горизонтальному положению. Решения несчастной юности, которые ничего не дают. Поэтому нечего стесняться. Можно умствовать без страха, туман не рассеется.
![Сильвия Дэй - Сплетенная с тобой [Entwined with You]](/uploads/posts/books/16630/16630.jpg)