Коллектив авторов - Много добра, мало зла. Китайская проза конца ХХ – начала ХХI века
– Те две блузки и эти джинсы – я все беру!
Стоя на улице с двумя огромными пакетами, жена Дабао, горя от нетерпения, спросила:
– Куда теперь пойдем?
– Домой! – холодно ответила Цюнхуа.
6Наступил день поминовения усопших – праздник Цинмин, мелкий дождик зарядил с утра до вечера. В это время жители деревни Тань-чжуан стирали с лиц улыбки, с печалью покидали свои дома, собирались вместе и шли вдоль реки.
Отец Чуньшу с самого утра начал вырезать бумажные деньги. Мать же говорила, что это слишком хлопотно, в уезде продают уже готовые, можно купить и все. Отец Чуньшу рассердился:
– Те, что в уезде продают, разве можно назвать бумажными деньгами? У тебя что, глаза паутиной затянуло? Чуньшу не так давно умер, а уже такая халатность, и призывание духов выполняешь не так. Мачеха и то более заботлива была бы.
Как только отец Чуньшу открыл рот, мать замолчала и больше ничего не говорила, дав ему возможность с утра до ночи с грохотом стучать, как ему заблагорассудится.
Кроме бумажных денег еще было нужно многое: белые свечи, курительные свечи, мелкие бумажки для развеивания по ветру, жертвенные фрукты, свиная голова – отец, согнув палец, перечислял для Цюнхуа, она кивала головой в знак согласия, а потом ответила:
– Боюсь, свиную голову будет не достать. В это время ее все семьи ждут, а скольких свиней смогут забить в уезде?
Лицо отца мгновенно изменилось, он встал и с силой отбросил стул назад:
– Руки-ноги на месте, иди и карауль! Если в мясных лавках не будет, иди на скотобойню! Я не верю, что это сложнее, чем найти, чем наполнить желудок в голодный год!
Чуть забрезжил рассвет, Цюнхуа вышла из дома, но, прибыв в город, она обнаружила, что было уже поздно. Всю свинину с лотков уже давно смели подчистую, Цюнхуа посетовала на то, кто этот вредитель, который установил, что в жертву можно приносить только свиную голову, ведь любой другой кусок свиного мяса намного вкуснее.
В сумерках отец стоял под карнизом и смотрел, как Цюнхуа с пустыми руками входит во двор, он переменился в лице, долго и с каким-то свистом тяжело дышал, а потом крикнул матери, которая была в тот момент на кухне:
– Завтра сходи к мяснику Вану, пусть забьет скотину из загона.
Мать высунула голову из кухни:
– Что ты говоришь? Ему же всего три месяца, еще поросенок! Никто не режет таких малявок!
– Я сказал зарезать, значит, зарежем! – твердо и бесповоротно ответил отец.
Цюнхуа, стоя во дворе, промямлила:
– Может, вообще не будем использовать мясо?
Отец Чуньшу округлил глаза, свирепо топнул ногой и заревел:
– Старые ведут себя не так, как должны, молодые туда же! Чуньшу умер не так давно, а вы уже и не признаете его? Вы подумайте хорошенько, все, что вы едите, носите, тратите, используете – что из этого вы имеете не благодаря тому, кто в могиле? Сколько в году дней поминовения Цинмин? Если на поминовение вы стремитесь к простоте, то почему же не хотите есть и одеваться по-простому?
Ругаясь на ходу, он повернулся и пошел в комнату, откуда все еще доносились его сердитые слова:
– Ни души, ни сердца! Вот до чего учеба доводит!
Цюнхуа знала, что последняя фраза предназначалась ей.
Вечером за столом были только Цюнхуа и мать. Мать несколько раз кричала в сторону внутренней комнаты, но оттуда не отвечали. Мать покачала головой, Цюнхуа не осмеливалась говорить. Когда она поднесла пиалу с едой, мать сделала жест в сторону ниши с поминальной табличкой, Цюнхуа воскликнула:
– А!
Она поднесла пиалку и вино к нише, мысленно ругая себя тупоголовой свиньей – ведь каждый день говорит себе, что надо помнить, и в ответственный момент каждый раз опять забывает. Хорошо еще, что отца за столом не было, а то точно посуду бы разбил.
На следующее утро отец Чуньшу встал, наспех умылся и ушел с потемневшим лицом, заложив руки за спину.
Вскоре он вернулся, за ним следовал мясник Ван.
Ван посмотрел на веселившегося во дворе поросенка:
– Слишком мал, жалко резать.
Отец махнул рукой:
– Режь!
Мать Чуньшу подняла подол фартука, вытерла руки и произнесла:
– Мясо такого молодого поросенка невкусное.
Мясник Ван отозвался:
– Да, правда невкусное.
Отец Чуньшу гневно посмотрел на жену:
– Мне нужна лишь голова, остальное можете собакам скормить.
В день поминовения дождь прекратился. Когда люди шли через лес, они слышали, как падали капли, это их боль скатывалась с листьев и стучала в сердца.
День обещал быть хорошим, все ущелье было заполнено людьми.
Они жгли бумажные деньги, зажигали курительные свечи, развеивали по ветру бумажки – все происходило в полном молчании, четко и слаженно. Все лица были печальны, словно разбередили старую рану. В глаза бросались вдовы, казалось, что их мужья только что их покинули, скорбные лица напоминали реку, текущую под ногами – такие же чистые и прозрачные, как стекло.
Когда церемония подошла к концу, мать Чуньшу рыдала, поглаживая надгробие сына, отец молча стоял рядом, горе победило гнев. Вытирая старческие слезы, он сказал:
– Цюнхуа, скажи что-нибудь Чуньшу.
Цюнхуа встала на колени перед могилой, слезы полились из глаз. Отец произнес:
– Не надо только плакать, поговори с ним, задолжали ли мы с матерью тебе что-нибудь – еду, одежду, другие расходы?
Мать закатала рукава и перевела взгляд на мужа:
– Ты чего торопишь? Они же супруги, если и есть о чем говорить, так они общаются в душе.
Она потянула старика за одежду, тот кивнул, и они потихоньку ушли.
Цюнхуа взглянула на надгробие, оно было белоснежное. Она всплакнула, а потом мысленно обратилась к мужу:
– Чуньшу, ты – ушедший безвозвратно ублюдок! Чтоб ты в аду на гору мечей попал, чтоб тебя зажарили в масле! Ты умер, а мне столько проблем оставил, их не сдвинешь и не перейдешь. Проклятые деньги, забери их, они мне не нужны. Если можешь, и меня прихвати с собой, а лучше бы мне умереть вместо тебя. Я скажу тебе: я не люблю тебя, не люблю твоих родителей, ненавижу Таньчжуан, это дьявольское место. Я полюбила другого, намного красивее тебя, я люблю его, даже во сне с ним занималась этим… Так и знай! Если не услышал, я тебе еще раз повторю: я с ним во сне занималась этим, много, много раз! Знай же, ублюдок, я давно тебя забыла, ты мучайся на горе мечей и гори в аду…
Цюнхуа обернулась, отец и мать отошли далеко и смешались с толпой стариков и молодежи. Она посмотрела по сторонам, вдовы, словно по линейке выстроившиеся в одну линию, стояли на коленях перед высокими и низкими могилами мужей.
Она встала и посмотрела под ноги, река, извиваясь, медленно текла куда-то, словно зеленый шелковый платок, несомый ветром.
7Мелькнул и прошел день поминовения Цинмин. Жизнь ровно и упорядоченно текла по-прежнему.
Пришла пора различных земледельческих работ, крепкие ростки стали объектом, которому прислуживали. Их удобряли, выпалывали сорняки, лечили, для всего этого требовалась дождевая вода, и тогда можно было выполнить работу!
Вся семья стремилась успеть выйти из дома до рассвета, на поле они скидывали обувь, закатывали штанины до колен, ступали в мягкую землю и начинали трудиться. К полудню солнце припекало так, что даже самые трудолюбивые крестьяне делали послеобеденный перерыв. Они возвращались домой, наливали полчайника холодного чая, затем накладывали пиалу блестящей гречи и с удовольствием съедали ее подчистую. А потом пододвигали стул и в тени и прохладе, закрыв глаза, позволяли удовольствию обволакивать себя. Когда проходило время обеда, солнце переставало так жечь. Можно было встать, зевнуть и идти на поле босиком, с высохшими испачканными в грязи на поле ногами, продолжая бесконечную работу.
Цюнхуа не отдыхала.
Под палящим солнцем все было безжизненно и апатично – листья, ростки, отец и мать. И только Цюнхуа не испытывала апатии, словно тыква, что катится по склону, она не могла остановиться, кубарем катилась с заливного поля, потом снова возвращалась. Лоб ее был весь в каплях пота, но она его не вытирала, мокрой была и вся спина, несколько волосков прилипло ко лбу. Мать пожалела ее, выпрямилась и позвала:
– Может, отдохнешь?
Цюнхуа свирепо втоптала несколько цветков ряски в грязь, выдернула кустик сорняка, вместе с корнем черная земля полетела на поле, Цюнхуа ответила сквозь зубы:
– Не буду отдыхать.
Отец Чуньшу с трудом выпрямился, он устал до неузнаваемости, но, увидев, как ведет себя Цюнхуа, не осмелился отступить с полдороги, подвернув рукава, он вытер пот и, как деревянный, приступил к новой грядке.
Закончив пропалывать сорняки, отец и мать перевели дух, решив, что теперь можно передохнуть.
Еще с утра мать Чуньшу заметила неладное. Лежа в постели и поглаживая онемевшие ноги, она услышала какой-то стук во дворе. Накинув одежду, женщина вышла во двор, Цюнхуа в легком платье махала цапкой для навоза в сторону загона для свиней.
