Хельмут Крауссер - Эрос
От его слов нам, детям, стало страшно.
– Деваться некуда, от судьбы не уйдешь. Будем радоваться тому, что у нас есть! – Мама погладила отца по голове – непривычно нежный жест, еще месяц-другой назад немыслимый в нашем присутствии.
Кухарка сообщила, что можно садиться за стол. Кстати, слуг у нас стало гораздо меньше. Садовник теперь работал полдня на заводе, и горничные тоже. Домашних учителей у меня тоже не осталось Кто знает, куда их занесла судьба, какой священный долг перед Германией принудила выполнять.
Праздничный ужин начался с простого картофельного супа. Тетушке Хильде казались забавными многие вещи, и гостиная то и дело наполнялась ее потусторонним «хи-хи-хи». И, что нагоняло на нас еще большую тоску и страх, отец тихонько хихикал вслед за ней.
Около девяти вечера пришел Кеферлоэр со своим сыном Лукианом. На столе появились бокалы на высокой ножке, полетели пробки с двух бутылок игристого вина, может, даже шампанского – разницы между ними я в то время не понимал. Однако наш винный погреб был еще полон, так что это вполне могло быть шампанское.
– За последний месяц производительность наших заводов выросла еще на четыре процента. Вот вам и хорошая новость. Так выпьем же за это! И чтобы в новом году наши сыновья снова смогли играть в теннис, – поднял свой бокал Кеферлоэр.
Стоп! На этом месте мои воспоминания путаются. Это уже не Рождество, а Новый год. Я глядел на свои новые наручные часы. На них была даже секундная стрелка!
– Хи-хи-хи!
Тетушка Хильда гостила у нас целую неделю. Она являлась сестрой моего отца, хотя лишь наполовину. Более точных сведений у меня и нет, возможно, ее рождение связано с какой-то драмой, о которой в нашей семье предпочитали молчать. Мне сказали, что дедушка женился дважды, однако я подозреваю, что жена у него была все-таки одна.
– Осталось совсем чуть-чуть.
Мама включила радио, и оттуда полились звуки вальса Иоганна Штрауса.
– Еще двадцать секунд! – воскликнул я. Мои новые часы шли изумительно точно. Как только большая стрелка легла поверх маленькой, по радио раздался длинный звуковой сигнал и наступил Новый год.
– Ваше здоровье! С Новым годом! С новым счастьем! – стали все друг друга поздравлять.
Отец чокался с гостями в полном молчании. Впервые за все годы моим сестрам позволили выпить по глотку алкоголя.
– Говорит Берлин. Вы слушаете радио рейха…
Отец резко выключил радио.
Тетушка Хильда засмеялась.
– Господин директор?… – произнес Кеферлоэр.
Отец не реагировал ни на что. От него ожидали, что он скажет несколько слов по поводу наступившего года, как обычно в такой праздничный вечер. С заметным нежеланием отец поднялся со своего плюшевого кресла. Вдруг мы поняли, что он сильно пьян.
Отец с трудом подбирал слова:
– Германия… когда-то была большой и прекрасной. Палка всегда о двух концах. Дюрер смотрит на вас свысока!
Слушать это было невыносимо. Отец прикладывал все усилия, чтобы язык не заплетался:
– Да. Новый год. Тысяча девятьсот сорок пятый. Что-нибудь он нам да принесет. Точно. Это неизбежно. Мы должны встретить его с достоинством.
За столом царила подавленная тишина. Но знаете, о чем я думал в тот момент? Влюбившись однажды, я не прекращал любить. Именно об этом я и размышлял, и мысли мои были проникнуты пафосом. Пусть мир пропадает, сгорает и проваливается в тартарары – я влюблен, и точка.
Оказываясь вечером в постели, я начинал с того, что прощал себе мою сытую, обеспеченную жизнь, хотя это звучит несколько нелепо. Молитвы посвящались Софи. Я просил Судьбу опрокинуть рог изобилия и над нею. Вот о чем я молился день и ночь. Да. Воля ваша, можете описывать это безо всякой патетики, по-современному беспардонно, но так было на самом деле.
В жизни каждого человека есть свои алтари и жертвенники, темные пятна, патина и паутина, холод забвения, ледяная прорубь, обитый войлоком вакуум, куда не допускается вся правда. Ведь существенная ее часть утекла в песок. Думая каждую ночь о Софи, я представлял ее обнаженной, купающейся в реке. Я видел, как она выходит из воды, как подрагивают бутоны ее грудей, обвеваемые легким ветерком. Мокрые волосы облипают шею. По телу Софи стекают капли воды. Она делает несколько приседаний, чтобы согреться, а потом растирает полотенцем бедра.
Хочу заметить, что ничего непристойного в моих мечтаниях не было. Я тщательно избегал собственного присутствия в подобных зрительных фантазиях и всегда оставался сторонним наблюдателем, упиваясь своим счастьем.
Наступивший январь был небогат на большие события. Припоминаю разве что публичные похороны жертв воздушного налета – обязательное официальное мероприятие, на которое отец впервые взял меня с собой. Этот помпезный ритуал, наверное, стал последним действом подобного рода. Весьма впечатляющая картина. Представители партии, правительства, городских властей, вермахта, а также родственники погибших заполонили площадь перед залом прощания, где среди высоких факелов стояли гробы, накрытые государственными флагами со свастикой. Торжественную вахту возле них несли офицеры вермахта и политические деятели, также стоял почетный караул в виде замкнутого четырехугольника, стороны которого образовывали представители сухопутных войск, люфтваффе, войск СС и полиции. Гислер, гауляйтер, и Фислер, обер-бургомистр Мюнхена, произносили на панихиде речи. Гислер и Фислер – рифма, которая давала пищу для бесчисленных острот и анекдотов. После траурного марша внесли громадный венок от фюрера. Кстати, павшими называли лишь немцев, об иностранных жертвах говорили просто мертвые.
В феврале произошло только одно событие, достойное внимания. Правда, я не участвовал в нем лично, а узнал все от Лукиана. Представьте себе: у старого Кеферлоэра решили отнять единственного оставшегося в живых сына. Приказ идти на фронт пришел как раз в день рождения Лукиана. Ему исполнялось шестнадцать лет.
В панике Кеферлоэр принялся размышлять, что же делать. Позвал своего секретаря. Кажется, его фамилия была Шнайдер, но я не настаиваю. Если Шнайдер звучит слишком банально, то назовите его как-нибудь иначе. О, какой же я болван! Совсем забыл сказать, что вы должны изменить и все остальные имена тоже. Итак, Шнайдер входит в кабинет, и Кеферлоэр спрашивает, сколько человек сегодня не вышли на работу. Тот отвечает, что заболело двадцать пять рабочих.
– Что-то заразное? Случайно не эпидемия?
Шнайдер отвечает, что, насколько ему известно, случаев заразных болезней не зафиксировано.
– A как же ветряная оспа?
– Отошла. С января больше ни одного заболевшего.
– Наведите справки в «БМВ»! И в «Краусс-Маффей».
Шнайдер смотрит на него как баран на новые ворота:
– Какие справки? Не найдется ли у них больного ветрянкой?…
Кеферлоэр делает вид, что и сам до конца не понимает смысла своей просьбы:
– Да.
Короче говоря, они разыскали какую-то толстую деваху восемнадцати лет от роду, что лежала в постели, вся обсыпанная красными оспочками, – последнюю больную ветрянкой в нашей округе. Стояла задача – оттянуть призыв хотя бы на две недели. Кеферлоэр подарил сыну три. Он был прекрасным, можно сказать, образцовым отцом. Вам нетрудно представить себе, как все происходило.
– Давай! – потребовал Кеферлоэр.
– Не могу, – отозвался Лукиан.
– Целуй, кому говорят!
Превозмогая брезгливость, Лукиан запечатлел на губах девчонки крепкий, добросовестный поцелуй.
– Теперь ты обязан на мне жениться! – остроумно пошутила больная.
Ее родители получили от Кеферлоэра-старшего в подарок сало и шнапс. Лукиан до сих пор стыдится этой истории, но иногда, выпив рюмочку-другую, все-таки рассказывает ее. Кстати, намного забавнее, чем я. Вы молоды, и вам невдомек, на какой огромный риск шли тогда эти люди. За такие дела их всех могли повесить. Понимаете, всех. Но все обошлось. Лукиан заболел, и его призыв ото двинулся на месяц.
Однако Шнайдер оказался порядочной свиньей и попытался извлечь выгоду из всей этой истории. Брызжа слюной, он поделился информацией с моим отцом, высказав свои соображения по поводу организованных действий, направленных на подрыв военной мощи рейха. Папа грубо оборвал Шнайдера и сразу же назначил его управляющим одного из заводских филиалов. Конечно, отцу тяжело далось такое решение. Поощрять людей, абсолютно этого не заслуживающих, было не в его правилах. Однако он был лояльным человеком, и оттянуть час отправки на фронт шестнадцатилетнего юноши, к тому же сына своего заместителя, считал святым делом.
С этого момента Кеферлоэр стал безгранично доверять моему отцу и в определенной степени считал его другом.
– Вы позволите мне высказать мое мнение? – как-то сказал моему отцу в зимнем саду Кеферлоэр.
Папа кивнул, и они вышли на свежий воздух, чтобы поговорить без свидетелей. Из-за обильного снегопада они не стали заходить слишком далеко в парк, и я сумел кое-что расслышать, прижав ухо к заледеневшему стеклу.
