Лиз Дженсен - Девятая жизнь Луи Дракса
– Расскажи мне про эту семью, Луи, – говорит Маман. Ледяным Тоном – это Папа́ так его называет. Ледяной звяк. – Это что еще за тетенька?
Папа́ встает из-за стола и начинает выгружать посудомоечную машину, расставляет тарелки в буфете.
– У этой тетеньки две китайские дочки, и они все время хихикают. Они приемные дети. А малыш не приемный, у него дурацкая шапка с ушами, как у зайца.
– Это моя бывшая сослуживица, – говорит Папа́, вынимая ножи и вилки. – Из «Эр Франс».
Он гремит тарелками.
– Из какого отдела?
– Э-э. Из отдела кадров.
– Симпатичная? – спрашивает Маман.
Она говорит мне, а сама странно так смотрит на Папа́. Но он стоит к ней спиной и гремит тарелками, а сам, наверное, думает: ледяной звяк.
– Да, очень симпатичная. Но нам было пора уходить. Папа́ сказал, что пора. А было не пора. Я еще даже не хотел есть, но он повел меня в ресторан, который назывался «Мехико».
– Понятно, – говорит Маман. – Значит, «Мехико».
Она продолжает глядеть на Папа́, но он рассматривает стаканы, вымыты или нет.
– Лу-Лу, пойди посмотри мультфильмы, – говорит Папа́ и смотрит на меня грустными глазами. Если бы он не был сильным, даже почти Машиной-Убийцей, я бы мог даже подумать, что он трус.
Не знаю, зачем я рассказал Маман про эту тетеньку. Я ведь не говорил, что за тетенька и что ее звали Катрин, и даже не сказал, что Папа́ был на ней женат. Но наверное, Маман догадывается, потому что сейчас они будут ссориться. Я смотрю «Мадлин»[37], а Маман орет на Папа́, а он пытается ее успокоить.
– Ведь это была она, так? Ты меня обманул! Зачем ты врешь? – вопит Маман. – Господи, почему ты не можешь сказать правду?
Папа́ что-то тихо отвечает, так тихо, что я не могу расслышать.
– Ты собираешься с ней встретиться, так? Будешь ползать перед ней на коленях. Давай, пожалуйста, если тебе так хочется. Ты нам с Луи не нужен.
Папа́ снова что-то тихо говорит, успокаивает Маман, а потом я слышу обрывки ее фраз: Раз ты так угрызаешься. Ребенок. Ты не посмеешь. И зачем я только. Нужно было дать вам волю. Сердце кровью обливается. Сделала бы тебя счастливым. Придется смириться. Меня не за что винить. Это твоя ошибка, а не моя.
Все это я рассказал Густаву, а Густав молчит. Никогда не знаешь, сможет Густав говорить или будет кашлять и кашлять, до тошноты, пока водорослями не вырвет. Но на этот раз ничего такого. Он даже не шевельнулся. Он плохо себя чувствовал, больше крови, чем обычно: ярко-красная кровь, она сочилась через бинты. Я подумал, что, наверное, он плачет под своими бинтами. А я вам говорил, что у Густава голова забинтованная, как у мумии? И что у него нет лица? И что он живет у меня в голове?
Густаву все хуже. Он говорит, что однажды застрял в одном темном месте. Он очень хотел есть, но еды не было, да и все равно у Густава не было рта, потому что его отъели. Кровь сочится из-под бинтов и течет по его шее алым ручейком. Там, под бинтами, Густав умирает.
– Расскажи мне дальше, мой маленький джентльмен, – говорит Густав. – Расскажи, пока я не умер.
И тогда я рассказываю ему про грязный секрет Жирного Переса.
Однажды я снова прихожу в его гадкую квартиру в Gratte-Qel. Перес идет в свою гейскую кухню, чтобы налить мне колы, потому что я всегда требую колы: я отказываюсь общаться без колы, или иногда я еще хочу сладкого. Пока Переса нет, я роюсь в его комнате в надежде найти что-нибудь новенькое. Выдвигаю ящики комода, заглядываю за диванные подушки, потому что туда может закатиться монета, а однажды я нашел бумажку в десять евро, или еще батарейки 3-A – и все это можно слямзить, он никогда не замечает. На этот раз я нашел большую штуку, особенную. Бинокль.
Здоровско.
Я навожу бинокль на окно, кручу колесико, чтобы получилось четко. На улице идет снег: снежные хлопья летают, словно кто-то порвал белую бумагу и выкинул обрывки. Мне интересно, откуда раздается эта музыка, потому что когда я играю в Ничего Не Говори, я слышу, как грохочет музыка и женский голос кричит: «раз, два, три, сжимайте ягодицы, девочки, ведь мы же хотим, чтобы у нас были крепкие попы?»
Жирный Перес вносит в комнату свое монстрообразное тело, и еще он принес мне колу.
– Чем ты тут занимаешься, Луи?
– Вы положили лед в колу? Скажите, зачем вам бинокль, и я отдам его обратно.
– Да, положил, три кубика. Бинокль мне нужен, чтобы смотреть вдаль. На птиц, например.
– Каких птиц?
– В городе можно рассматривать голубей и скворцов, иногда цапли встречаются, – поясняет Перес. – Можно смотреть, как цапля ловит в пруду цветных карпов.
Я навожу на Переса бинокль и вижу сплошное огромное пятно. Кручу колесико, и вот уже можно различить лицо. Перес улыбается, тянется к биноклю. Но я еще не насмотрелся.
– Вы извращенец, да? – говорю я. – Вы смотрите, как тетеньки раздеваются и делают аэробику. Вы смотрите на их попы и грудь. Да?
– Луи, давай начнем наш сеанс.
– Вы смотрите на голых тетенек и играете со своим членом. Вы насильник.
– Кто?
– Насильник.
Перес присаживается в кресло и смотрит на меня так, будто я Чекалдыкнутый, меня так в школе зовут. У Переса сейчас такой же взгляд. Его лицо в бинокле снова размытое, но все равно видно, как гадко он улыбается.
– Расскажи мне про насильников. Ты не в первый раз про них говоришь. Что ты знаешь про насильников, Луи?
Пускай посмотрит в словаре. Я просто маленький мальчик. За окном снежные хлопья все падают и падают вниз, но иногда взметаются вверх, когда их подхватывает поток, который называется термическим. Если долго смотреть на снег, похожий на рваную бумагу, может закружиться голова, и тогда свалишься со стула. Однажды по телевизору рассказывали про этих самых насильников, но я не знал, что это такое. Маман сделала странное лицо, они с Папа́ переглянулись и оба потянулись к пульту. Папа́ дотянулся первым и выключил телевизор, и они потом оба на меня так странно посмотрели.
– А что такое насильник? – спросил я.
– Это плохой человек, – сказал Папа́ и густо покраснел. Маман ничего не сказала, она ушла на кухню и начала резать лук, чтобы поплакать.
– Я никогда не стану насильником, – заявляю я Пересу. – Я либо умру, либо у меня вырастет грудь.
Но насчет груди это неправда, потому что те женские таблетки, которые Маман вытаскивает из кармана и глотает за завтраком, за обедом, за ужином или на пикнике, совершенно безвкусные, даже если их разжевать, – от этих таблеток ничего не бывает. Потому что и через несколько недель все равно остаешься мальчиком, и грудь не вырастает ни на капельку. Так что Жирный Перес опять меня обманул. Он играл в игру Ври Всегда – это тайная игра, в которую играют взрослые. У них много всяких других игр и свои Секретные Правила. У них есть Клятва Молчания, это такое взрослое Ничего Не Говори. И еще у них есть Чрезвычайное Наказание или Притворись, Что Ненависти Нет. В это ужасно трудно играть. Надо уметь хорошо делать Эмоциональную Работу.
– Папа́ – не мой настоящий отец. Я приемный ребенок, как китайские дети.
– А-а, – говорит Перес. – Интересная мысль. Но дети часто такое думают. А твоя мама?
– Мама у меня настоящая.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что она чуть не умерла, когда меня рожала. Ее пришлось разрезать, потом меня вытащили, и мы оба чуть не умерли и не оказались в дву-трупном гробу, их можно заказать в Интернете.
– Значит, мама у тебя настоящая, а Папа́ – не родной. Тебе кто-то сказал или ты сам так решил?
– Мне никто не говорил.
– Тогда с чего ты это взял?
– Просто знаю, и все. Папа́ взял меня, как из Китая. Это есть такие китайские дети, которых не могут содержать их настоящие родители, и такие дети едут во Францию и живут в другой семье и смеются над мальчиками, у которых дурацкие перчатки.
– Понятно. Кто же, по-твоему, твой настоящий отец?
– У меня его нет.
– Луи, у каждого человека есть отец.
– А у меня нет.
Перес долго думает и щурит свои поросячьи глазки.
– Если бы тебе предложили выбрать другого отца, кроме Папа́, кого бы ты выбрал?
Я делаю вид, словно тоже задумался, и делаю поросячьи глазки, как Перес. Все думаю и думаю. А потом говорю:
– Я знаю, кого бы я выбрал. Вас, мсье Перес.
У него такой вид, будто его сейчас стошнит.
– В самом деле? – говорит он тихим и хриплым голосом.
И тут я смеюсь до обалдения, все смеюсь и смеюсь.
– Ага, попались!
Я смеюсь и никак не могу остановиться, и чем дольше я смеюсь, тем больше он меня ненавидит, но сказать ничего не может, потому что ему платят деньги. Знаете, что я вам скажу про Жирного Переса? Ему не справиться с Чекалдыкнутым Ребенком. Когда приходит Маман, они мне включают по телевизору «Les Chiffres et Les Lettres»[38], а сами отправляются на кухню разговаривать. Перес долго объясняет что-то Маман, а она слушает и потом включает свой Ледяной Тон. Я беру пульт и делаю погромче, потому что ненавижу Ледяной Тон. Делаю звук все громче и громче. Потом Маман входит в комнату и говорит, что нам пора, и еще злится, у нее от злости дергается рот. С ней такое бывает.
