Манучер Парвин - Из серого. Концерт для нейронов и синапсов
– Пенни. Яблоко. Стол, – повторяю я.
– А теперь произнесите слово «мир» по буквам задом наперед.
У меня проблемы с написанием на английском языке, но получается выполнить задание.
– Высуньте язык, плотно закройте глаза, но вначале поднимите левую руку.
– Как? Язык должен быть высунут до…
– Конечно, это кажется вам странным и противоречащим здравому смыслу, – отвечает она серьёзным тоном, словно пытается мне сказать: не утруждайтесь задавать вопросы о моих вопросах. Затем она смягчается:
– Вы помните ситком «МЭШ»[7], который показывали по телевизору? То место, что герои пытаются воспользоваться распылителем? В инструкции к нему сказано: «Перережьте красный провод, но вначале перережьте синий провод».
Я поднимаю левую руку, высовываю язык и плотно закрываю глаза. Затем подглядываю за ней, чтобы посмотреть, забавляет ли её моя игривость. Забавляет, но совсем чуть-чуть.
– Руки вверх, ладонями ко мне, – приказывает она. – Пальцы вверх, держите их прямо.
Затем она берёт меня за руку и давит на мой большой палец, отводя его назад, затем на другие пальцы, чтобы проверить, насколько мне хватит сил удерживать их прямо. Я чувствую дрожь где-то в глубине и задумываюсь, чувствует ли она её. Её прикосновение возрождает меня к жизни. Я чувствую себя неуютно, но мне радостно.
– Осмотр почти закончен, – заверяет она меня.
Теперь она проверяет мои рефлексы и даже циркуляцию крови в лодыжках.
– Вы получаете удовольствие от преподавания? – спрашивает она во время работы.
– Конечно. Конечно, – говорю я, словно отмахиваюсь.
Она отвечает на мою амбивалентность вопросом:
– Вы предпочли бы заниматься чем-то другим?
– Да, я хотел бы меньше заниматься преподавательской работой, чтобы можно было больше заниматься исследованиями.
– А исследованием каких тем вы занимаетесь?
– Я много читаю по неврологии и делаю записи, если это можно назвать исследованием.
– Вы изучаете неврологию? Поразительно! Вы пытаетесь мне грубо льстить?
– Уж кем я точно не являюсь, так это льстецом. Именно поэтому я в немилости у декана. В неврологию меня потянуло любопытство, а страх перед потерей памяти с силой толкнул туда. Меня интересуют строение и функции мозга, его трансформация в разум, сознание, любопытство и так далее.
Полсекунды мы смотрим друг на друга не как врач и пациент, а как мужчина и женщина. В то время как мои глаза готовы продолжать смотреть ещё много таких полсекунд, целую вечность, её взгляд возвращается к бланкам на дощечке.
– Почему вы думаете, что страдаете от синдрома дефицита внимания?
– Я схожу с ума, когда вынужден слушать и слушать. Во время совещаний на факультете я испытываю нетерпение, беспокойство, мне хочется перебивать. Я чувствую себя очень виноватым из-за этого.
– Это я заметила, но не ваше чувство вины!
Мы оба смеёмся.
– Я стараюсь сделать всё, что только возможно в данном случае, доктор Пуччини. Но разве вы не сказали мне совсем недавно, что осмотр почти закончен?
Наконец она улыбается мне, эта улыбка скорее сочувствующая, чем профессиональная.
– Мы это говорим детям, чтобы они лучше переносили долгие осмотры. Я надеялась, что этот метод сработает и в вашем случае.
Затем она смеётся – и заставляет меня тоже рассмеяться. Она проверяет мой слух с помощью камертона.
– А теперь я проверю ваш оптический нерв – ворота в ваш мозг. Глаза подобны двум маленьким мозгам. Клетки сетчатки – это нейроны. Глаза не могут оставаться неподвижными. Они двигаются, как клетки у вас в мозге.
Она берёт мой подбородок большим и указательным пальцами, поворачивает моё лицо таким образом, чтобы мои глаза оказались на одном уровне с её собственными.
– Если вы заглядываете мне в сознание, то как насчёт права на тайну частной жизни? – спрашиваю я.
– В этом кабинете, со мной, вашим врачом, у вас нет права на тайны частной жизни, доктор Пируз. – Она хитро улыбается и добавляет: – Я – ваш врач. Вы спокойно можете раскрыть мне свои тайны!
Её слова «со мной» эхом отдаются у меня в голове. Я больше не помню, зачем я здесь. Я полностью очарован, поглощён этим существом, которое кажется врачом. Её дерзость укротила меня и заставила меня ощущать себя беззубым цирковым тигром, который выступает на пустой арене.
Она повторно постукивает меня по лбу. Мои глаза прекращают мигать после нескольких повторов.
– Хорошо, – говорит она, показывая, что осмотр закончен.
– И каков будет вердикт, доктор Пуччини?
Она встаёт и обнимает свою дощечку с зажимом обеими руками, как школьницы иногда держат учебники.
– Доктор Рутковский посмотрит результаты и, возможно, рекомендует какие-то дополнительные тесты. А пока попытайтесь не волноваться.
Я соскальзываю с диагностического стола и иду за ней к двери.
– Можно задать ещё один вопрос, пока вы меня не выгнали, доктор Пуччини?
– Конечно.
– Я не слишком молод для амнезии или болезни Альцгеймера?
– Вообще-то рановато, – говорит она. – Но это случается. Моя мать этим страдает, а она всего на несколько лет старше вас.
– Мне очень жаль.
Она открывает дверь, показывая, что моё сочувствие её не интересует.
– Пожалуйста, не делайте никаких необоснованных выводов насчёт себя, доктор Пируз.
– Спасибо, доктор Пуччини.
Она исчезает в коридоре. Затем она снова появляется и вручает мне свою визитку.
– Пошлите мне то стихотворение про Хемингуэя. Мне хотелось бы его прочитать. Мне он тоже нравится.
Уже из дома я отправляю своё стихотворение «Папаша Хемингуэй в Персии» по электронной почте доктору Пуччини.
Приветствие протянутой ладони,
И на персидском пара первых фраз:
В его руке моя ладошка тонет.
Мой бог! – Я с ним знакомлюсь в первый раз.
Я с детства полюбил его героев,
В его рассказе слыша чаек крик,
Я был мальчишкой там где жили двое —
Старик и море. Рыба и старик.
И в памяти остался ясный след
Его рассказа из любимой книжки,
Но время шло, и «Папы» больше нет,
И я уже давно не тот мальчишка.
В конце своих скитаний, наяву,
В Америку без паруса и флага
Через огромный океан плыву,
Как в нём когда-то плыл старик Сантьяго.
Спрошу себя – «Кто этот человек»?
И кем он был – далёкий бог из детства,
Который мог вперёд на целый век
Оставить нам, советуя, в наследство
Секретов скрытых до своей поры
Волнующие тайны мирозданья?
И, приняв честно правила игры,
Он в жизнь явился как на поле брани.
И как его ни искушал наш мир,
Звериный зов скрывая ярким глянцем,
В полях иллюзий с реками крови
Он вместе с ним кружил в смертельном танце.
И с миром вёл жестокую игру,
А за рядами строчек на бумаге
Он отражал свою любовь к нему —
К боям быков или к собачьей драке,
К любимым женщинам мог и на гору влезть,
Любил охоту, в Африке – сафари,
Любил хороший виски и поесть
И посидеть за выпивкой в Гаване.
Он мог по скалам вверх взлететь легко,
И, стоя высоко на горной крыше,
Он, этот мир постигнув глубоко,
Свой дух над жизнью поднимал всё выше.
Он жил любовью, честью дорожил,
И, отвергая в жизни искушенье,
Ценил свободу и свободой жил
И продолжал вести своё сраженье.
Он знал, как надо было жить любя,
Как дух свободы в этой жизни нужен,
И ради жизни раскрывал себя,
Буквально вывернув себя наружу.
Не он ли шёл в атаку на штыки?
И проходил через огонь и трубы…
И тело разрывали на куски
Война и острые акульи зубы.
И Папа выворачивал себя:
Сомнения его одолевали,
И, истины простые не любя,
Его потом в ответ не раз клевали.
Но Папа был приманкой и крючком,
Он был повсюду и в любой детали
И парусом, и в море ветерком,
И рыбаком, которого все знали.
Я, как и он, во все вживался роли,
Когда его я открывал по книжкам,
И, как и он, был «Стариком и морем»,
Крючком, приманкой, морем и мальчишкой.
И думаю, что Папа понимал,
Что сам он был и рыбой, и акулой,
Он каждой вещи облик принимал,
С которой сама жизнь его столкнула.
Он в каждой вещи сутью был изложен,
Ведь жизнь – как море – спит, а в ней
Пусть человека можно уничтожить,
Но не такого, как Хемингуэй.
Я путь искал и выбрал вместо смерти
Побег. Но если я ещё живой,
Могу вернуться, как и он, поверьте,
Бороться в этой схватке роковой.
И я готов к борьбе без сантиментов,
Но убивать не ради развлечений!
Я говорю и думаю с акцентом,
Но Папа избавляет от сомнений:
Он говорит – что я, как он, такой же,
И сам себе своей судьбы хозяин,
И у него акцент, конечно, тоже,
Но у него он был универсален.
Ты настрадался – и в ответ мне, что ли,
Страдал я много, – отвечал старик.
Но нет уже того значенья в боли,
Когда мужчина в жизни к ней привык.
Кто не имел надежду – прожил глупо,
Не чувствуя, как этот мир велик.
И помолчав, старик промолвил глухо:
– Ты слишком много думаешь, – старик!
Теперь и я смотрю на то же море,
На звёзды, что касались Папы глаз…
Теперь мне не обняться с ним, вот горе,
Как в детстве по-персидски, в первый раз.
Я чувствую, как кратко жизни время,
Её печаль и радости богов.
Что жизнь даёт? Иллюзий бремя,
Иль избавляет тайны от оков?
Кто знает, что почувствуешь при этом?
Какой стезёй придётся к ним идти?
И, в неизвестность поманив по следу,
Мерцает будущее на моём пути.
Теперь я живу один, но это не означает, что я должен есть, как одинокий мужчина. Я делаю себе салат из свежих овощей, в нём много зелёных овощей, выращенных без химических удобрений, помидоры и перец, пророщенные соевые бобы и сладкий лук. Я посыпаю всё это турецким горохом, кунжутом и семенами льна. Потом я всё заправляю свежевыжатым лимонным соком, оливковым маслом и маслом орегано. Мы едим и нашими ушами. Звуки, которые получаются при жевании, усиливают вкус. Я жарю на гриле свежего лосося и поливаю его лимонным соком, выжимая лимон прямо на него, посыпаю укропом и эстрагоном. Я зажигаю свечи на обеденном столе. Я подавляю искушение посмотреть что-то по каналу Си-Эн-Эн, вместо этого слушаю отличный джаз по радио и пирую. Я напоминаю себе, что завтра нужно сходить в спортзал. Силовые тренировки, когда занимаешься с железом, меня успокаивают.
