Джон Бёрджер - Дж.
– Ну что?
– Лошадь упала.
– Одна лошадь? – спрашивает человек с бутылкой. Голос у него ласковее, чем у приятеля.
– Не знаю.
– Чего стоишь? – говорит второй, взбирается на пригорок и поднимает фонарь повыше.
На земле лежат две лошади, обе на боку. Здоровенные тяжеловозы. Странно скрюченные, будто они упали на колени, сломали ноги и перекатились через голову. Пес сопит, шумно обнюхивает одну из лошадей.
– Они умерли? – спрашивает мальчик.
– Погоди, – неторопливо отвечает человек с бутылкой, тот, у которого ласковый голос.
– Ты чего? – возмущается тот, что с фонарем.
– Дурак ты, – говорит первый и поворачивается к мальчику. – Слушай, сынок, я их сейчас забью. Видишь, они упали, а встать не могут. Надо их прикончить.
Мужчина на пригорке опускает фонарь пониже.
– Смотри, раз тебе говорят, – замечает он.
Человек с бутылкой подходит к голове первой лошади, наклоняется и ударяет. Мальчику не видно, чем он ее бьет. Может, бутылкой. То же происходит у головы второй лошади. Громадные конские туши даже не вздрагивают от ударов. Мужчина разгибается. В руках у него ничего нет.
– Ну вот, я их забил. Видел?
Мальчик понимает, что надо соврать.
– Да, – отвечает он.
Мужчина подходит к нему, поощрительно хлопает по плечу. На ладони, пахнущей керосином, темнеют пятна крови.
– Значит, видел, – уточняет он.
– Да, видел, – кивает мальчик. – Ты забил двух лошадей.
Он осознает, что разговаривает с незнакомцем, как взрослый с ребенком.
– Молодец, одним ударом забил, – добавляет мальчик.
– Давай мы тебя назад отведем, – предлагает мужчина. – А если кто спросит, ты расскажи, что видел, как я их забил. Мы тебе посветим.
– Так я пойду? – спрашивает мальчик.
– Мы тебя проводим, сынок.
– Я дорогу найду, – говорит мальчик. – Даже в темноте.
Ужасы обратного пути меркнут перед мерзким отвращением, которое он испытывает к незнакомцу. Еще чуть-чуть, и от запаха керосина его стошнит.
– Так я пойду, – повторяет мальчик.
– Гляди, не забудь, что я сделал.
Они расходятся. Свет фонаря исчезает. Запах керосина витает навязчивым воспоминанием. Мальчик ощупью пробирается между деревьев.
Он переборол свои страхи: и страх за себя, и страх неизвестности (это совсем другой страх). Однако совладал он с ними не силой воли и не храбростью – эти отвлеченные нравственные принципы редко срабатывают в действительности. Нет, со страхами ему помогло справиться совсем другое. Трудно подобрать определение чувству омерзения – слова его упрощают. Оно никак не связано ни с забоем лошадей, ни с видом крови. Подобное отвращение часто возникает и у детей, и у взрослых, но если не обращать на него внимания, оно быстро забывается. Мальчик хорошо его запомнил, и оно пересилило страхи.
Он выходит из леса на вершину холма над особняком. Земля на крутом склоне не вспахана, холм покрыт густыми зарослями папоротника. Мальчик спускается к дому, спотыкается о длинный побег, падает ничком и кубарем катится по склону. Остановить падение легко, нужно лишь ухватиться за стебли или корни, но мальчик не желает останавливаться. Так, кувыркаясь через голову, он хочет скатиться к изножью холма. Когда упираешься головой в землю, то на миг кажется, что склон – это равнина; освещенные окна дома таинственно мерцают, словно огни на дальнем горизонте. Когда голова отрывается от земли, то будто летишь по небу. Пес бежит следом, восторженно лая, обнюхивая заросли. Каждый кувырок – точно дверь, которая то распахивается, то захлопывается. Равнина – распахивается – небо – захлопывается – равнина – распахивается – небо – захлопывается, и влажно пахнет папоротником. Хлоп, стук, хлоп, стук. Равнина. Из коровника доносится звук льющейся воды.
После этого случая в лесу мальчик часто взбирается на холм, к лесной опушке, и нарочно скатывается по склону.
Однажды повариха застает его за этим занятием.
– Шею сломаешь, – говорит она.
– Моя шея не сломается.
ПадениеМальчик увидел ветку, словно созданную для того, чтобы сбить его с лошади. Все последующие рассуждения, все предположения, возникающие в отношении возможности сделать выбор, были сметены в тот самый миг, когда он осознал, что ветка обязательно сбросит его с лошади.
Время отмеряют не цифрами на циферблате, а частотой наших предчувствий. Без них – перед веткой, возникающей над ушами скачущей лошади, – время претерпевает необычайные изменения. Его медлительность невозможно вообразить.
Мальчик лежит на кровати в хижине батрака и ждет, когда ход времени придет в норму. Как только это произойдет, он сможет застонать.
В хижине, похожей на сарай, куда поставили кровать, хлопочет старик. За окном видна яркая зелень листвы. На подоконнике стоит свеча. Постель покрыта старой попоной, которая пахнет влажной грязной тряпкой.
Старик разжигает огонь под почерневшим чайником. Потолок хижины пестрит бурыми разводами, местами штукатурка осыпалась, открывая дранки крыши. Бурые разводы похожи на застарелые пятна чая. Старик двигается медленно, с трудом. Очевидно, это тот самый старик, который, по словам дядюшки, умрет в работном доме.
Рот мальчика опух. Он осторожно ощупывает языком десны, откуда вылетели зубы (так возникла его знаменитая ухмылка). Грудь натужно, болезненно вздымается и опускается, как старик, дующий на угли очага.
– Ты кто? – спрашивает мальчик у старика.
Тот подходит к постели, садится на край. В застывшем времени, которое вот-вот сдвинется с места, мальчик и старик одного возраста.
Я не знаю, что говорит старик.
Я не знаю, что отвечает ему мальчик.
Притвориться, что знаешь, будет слишком схематично.
Между тем развитие настолько сдерживается, а приближение конца так замедлено, что желание сдержать слезы остается неколебимым и длится часами.
Ветка ударила его в лицо и грудь. Наверное, то же самое испытывают при попадании пули. Сила столкновения так велика, что внутреннее «я» уклоняется от любых внешних связей, хотя подобное явление не имеет ничего общего с забытьем. Мальчик не потерял сознания, но внезапно его тело вкупе со всеми его ощущениями и воспоминаниями превратилось в бескрайнюю ферму, по которой он непонятным способом передвигался. В отдалении виднелась какая-то бесформенная темная масса, состоящая из каменных поверхностей и воды. Он стремительно к ней приблизился и проник внутрь в тот самый миг, когда спина коснулась бедра лошади; едва ноги взлетели в воздух над холкой, мальчик вытянулся вертикально в облачной расщелине; потом ударился о землю, и внезапно поля раздвинулись, будто занавес, и открыли безбрежное синее небо, под которым не было земли, а был только он. И тут он потерял сознание.
Он выныривает из забытья. В постели его стойкость проистекает из первоначального решения не закричать при виде ветки, принятого час назад, прежде чем его нашел старик. В постели мальчик все еще решает. Для него время замерло, и стойкость требуется не для того, чтобы придерживаться решения, а для того, чтобы принимать его бесконечно.
(Именно поэтому палачи чередуют пытки с утешением, разрушая подобное восприятие времени, необходимое телу для защиты.)
Все написанное – схема. Ты – схематичный писатель. Изложение напоминает теорему.
До определенного момента.
Какого именно?
До того, как поднимается занавес.
– Возвращайся к мальчику.
– Кто это говорит?
– Старик.
– Что мальчик чувствует?
– Спроси старика.
– Глянь-ка, – говорит старик. – Даже не стонет, бедняжка.
Дом – последний рубеж перед концом. Поэтому умирающие хотят умереть дома.
Мальчик не умирает.
Он дома, в кровати, накрытый одеялом, от которого пахнет отсыревшим грязным тряпьем.
В тот миг, когда его падение и боль застыли во времени, он нашел дом.
Мальчик вышел из своих владений к старику.
Они встретились на равных. Их встреча не подчинялась никаким правилам. Кость столкнулась с костью.
Но как только ощущение времени возвращается к мальчику, он снова становится ребенком.
– Эк вы сверзились, ваша милость. Не волнуйтесь, лежите себе тихонько. Сейчас дядюшка ваш приедет, в телеге домой повезет.
– Не хочу я никуда ехать.
– Ну не здесь же вам оставаться.
– А что такого? Чья это?
– Что «чья»?
– Чья это кровать?
– Моя, ваша милость. Я вас на тропке у Соколиной рощи нашел, вот принес сюда, уложил вас.
– А чей это дом?
Он заглядывает в окна батрацких хижин, карабкается на подоконник спальни доярки, примеряет ее фартуки. Натягивает кожаные гетры Тома – мальчику они доходят до самых бедер. Ах, как интересно быть кем-то другим!
![Василий Головачев - Ультиматум [сборник]](/uploads/posts/books/103752/103752.jpg)
