Януш Вишневский - Следы (сборник)
Непартнерские отношения
Эрик – настоятель маленькой католической парафии на окраине Гейдельберга. Он родился в Ополе, а в конце горячих семидесятых попал в Германию как несовершеннолетний сын политических эмигрантов. Отец его был органистом в костеле, сестра матери была монашенкой, а мать прислуживала ксендзу, не беря за это денег. Молитва перед любым делом, пост на грани голодания перед Пасхой, вечерние чтения Библии на немецком языке. Он помнит, что если во время этих чтений он вдруг засыпал – то немедленно получал подзатыльник от бабушки Магдалены. В Польше Бог был с ним с самой первой минуты его жизни, и в Германию Бог приехал вместе с ним. Отец так хорошо играл на органе, что смог устроиться органистом в лагере Фридланде рядом с Гёттингеном, где из поляков путем заполнения нескольких граф в нескольких документах делали немцев. На заработанные таким образом деньги и на немецкую «социалку» он отправил сына учиться, и Эрик с отличием окончил факультет теологии в Гёттингене. На пятом курсе он почувствовал свое призвание. После учебы он провел два года в закрытом ордене, потом орден отправил его в Болонью, а когда его рукоположили в священники – курия направила его в парафию в Гейдельберг. Он стал самым молодым настоятелем в истории этого города. Он служил мессы, крестил, венчал, соединяя людей на всю оставшуюся жизнь, причащал и соборовал умирающих, слушал исповеди, отпускал грехи.
Три года тому назад ему довелось выслушать исповедь Роберта. А через несколько дней Роберт подошел к нему во дворе костела. Они говорили о святости, о смысле жизни и о «умершем Боге» Ницше. Потом Роберт вдруг коснулся его руки, а Эрик обнял его и поцеловал в губы. Роберт – студент философского факультета. Вот уже восемь лет. Стипендии его хватает только на арендную плату, а на все остальное, включая курсы йоги и поездки на турниры по гольфу от Дубая до Лиссабона, он зарабатывает проституцией. За деньги он дотрагивался до множества мужчин и позволял им трогать себя. Эрик в тот вечер всего этого еще не знал. Он до сих пор помнит свой ужас, чувство вины, помнит, как сам воздух, которым он дышал, казалось, нес запах греха, помнит опустошение, удивление от собственной слабости, а потом – стыд и огромную, всепоглощающую ненависть к себе.
Он тогда убежал со двора. В чем был – в сутане и сандалиях, надетых на босу ногу. Он пытался убежать. Всю ночь бесцельно слонялся по городу. А через неделю понял, что от этого убежать невозможно. И скрыть это тоже невозможно. От людей – может быть. Но ведь «от Него ничего не скроешь».
Он не смог смириться с тем, что произошло в тот вечер. И все же страстно желает, чтобы это снова повторилось. Он скучает по Роберту, он хочет быть с ним. Он заботится о нем, разговаривает с ним, воспитывает его. Бежит от него – чтобы через несколько дней снова вечерами стоять перед его домом. Чтобы только увидеть его на минутку.
До недавнего времени он думал, что хочет «обратить» Роберта, наставить его на путь истинный. Но теперь понимает, что на самом деле это попытка обратить себя. Что на самом деле он хочет, чтобы Роберт принадлежал только ему. Как мужчина…
Андреа была в Бухаресте акушеркой в родильном отделении клиники. Когда ей шесть месяцев не платили зарплату, она решила уехать. Медсестры в Германии – в основном иностранки. В Дрездене ей повезло, и она смогла устроиться на работу в хоспис. А поселилась в маленьком отельчике поблизости. Бесплатно ходила на языковые курсы, получила беспроцентный заем на «обустройство».
В хосписе, разумеется, она не работала акушеркой и не присутствовала на родах – она имела дело только с умирающими.
На втором этаже в шикарной отдельной палате умирал от рака легких Юрген. Ему было сорок два года, он был сыном владельца нескольких местных аптек. Поэтому у него была и эта палата, и особенная забота профессора, директора хосписа, поэтому к нему каждые три дня приходил психолог, поэтому у его кровати стояли в вазе цветы и поэтому в его глазах было больше тоски и боли, чем в глазах тех, кто умирал в многоместных палатах без цветов и отдельных ванных. Отец Юргена никогда его не навещал. К нему вообще никто не приходил, кроме высохшей старушки, которая пришла только раз, в день его рождения.
Они разговаривали между собой по-французски. Сейчас она уже не вспомнит, когда стала приходить в хоспис и по воскресеньям, и каждый день, даже если у нее не было дежурства. Она приходила к нему и для него. Готовила его любимый фасолевый суп, приносила в термосе зеленый чай с жасмином, читала ему вслух книги, которые он любил, покупала себе с мыслью о нем платья, которые прятала под белым накрахмаленным халатом. И хотя ей страшно хотелось – она никогда не брала его за руку, потому что «это напоминало ему пошловатые картины умирающих библейских героев в Дрезденской галерее».
Она никого никогда так не любила, как его. Иногда, после очередной мучительной химии, она не приходила, потому что знала, как он стыдится своей беспомощности и того, что не в состоянии самостоятельно дойти до туалета. Она тогда брала отпуск и уезжала в Бухарест и там скучала по нему, писала ему письма. А когда возвращалась – он читал их ей вслух. И потом – свои письма, которые никогда не отправлял.
Однажды он начал на нее кричать. На нее никто никогда так не кричал, как он в тот вечер. Она никогда не видела, чтобы мужчина был в таком отчаянии. А через два дня директор хосписа вызвал ее к себе и заявил, что она «не должна приближаться к палате доктора Юргена В. ни при каких обстоятельствах!».
Когда через две недели Юрген умер, ей никто не сказал, на каком кладбище его похоронили. Она была для него никем. Чужой человек…
Колыбельная для Оуэна
В Европе достаточно сесть в машину, провести в ней восемь часов – и можно оказаться в совершенно другом мире. Чужие звуки незнакомого языка, кухня, наполненная странными запахами, даже фигуры у людей другие. Все вокруг загадочное, интригующее, бесконечно прекрасное и забавное.
А вот здесь, в Австралии, садишься в машину – и через восемь часов непрерывной езды вылезаешь из машины абсолютно в той же самой стране. Одинаковые, похожие друг на друга как две капли воды города со скучными до обморока торговыми центрами, ресторанами, в которых все одно и то же, начиная от цвета вывесок и заканчивая запахом мыла в туалете и длиной палочек картофеля фри. Если проехать здесь восемь часов с востока на запад – все будет одинаковое. Разве что кроме уровня расизма по отношению к аборигенам. Мы все здесь, видите ли, приезжие. И я не имею в виду этих сегодняшних, «новых» эмигрантов. Я тут родилась – и все же я тоже чувствую себя в Австралии так, словно совершаю какое-то долгое путешествие. И мой взрослый сын, хотя он уже австралиец в третьем поколении, чувствует то же самое. И Оуэн, лучший друг моего сына, тоже так чувствовал. Ты вроде бы и дома – а все-таки как будто в гостях.
Оуэн покидал Австралию только один раз в жизни. Сегодня как раз два года с того дня, как он сделал предложение Ребекке. Он очень хотел сделать это в стране, родом из которой был его дедушка. Тот еще был романтик – и Оуэн напридумывал себе, что и он будет как дедушка. А тот, выпив предварительно порядочно сливовицы, сначала рассказывал с увлечением о диком местечке, где скалы и море невероятной голубизны, а потом о том, как впервые увидел черные-пречерные глаза бабушки. Оуэн обожал смотреть на старика, который вдруг с горящими глазами срывался в танец, хватая за талию рыхлое тело жены. Он пел при этом какую-то залихватскую хорватскую народную песню, а бабушкины изборожденные морщинами щеки заливались всякий раз румянцем, и она с улыбкой просила: «Zaustaviti što Matej!»[3]
Я думаю, что Оуэн хотел именно так любить Ребекку. Так, как его дедушка любил свою жену Душанку. Из Сиднея они полетели в Сплит, а оттуда на пароме поплыли на Хвар. Это было в день его рождения. Они пошли ужинать в маленькую таверну, на скале над морем. И перед тем как войти, он сел на скалу – и она сделала этот снимок. Я иногда его разглядываю. Оуэн смотрит вдаль, на море в лучах заходящего солнца. Он выглядит невероятно счастливым – такой молодой, сильный, сосредоточенный, влюбленный, красивый… Ребекка рассказывала, что они пили хорватское вино, ели тушеных кальмаров, ražnjie и czebabcziczi[4]. И он с каждым кусочком, шутя, заставлял ее повторять это слово – czebabcziczi. А в какой-то момент за соседним столом хорватка вдруг стала напевать тихонечко колыбельную своему младенцу. Оуэн прислушался, а потом еле слышно стал подпевать, ища руки Ребекки: «Sviraj, sviraj…»[5]
На десерт они заказали пирог с инжиром. После первого куска он вдруг замолчал и стал смотреть на нее как-то странно, прямо в глаза. Смотрел и смотрел, она даже покраснела. Он вытащил из кармана колечко – она узнала это колечко, бабушкино, с красным камушком. Он просил, чтобы слово «да» она повторила несколько раз. В полной темноте по узкой тропинке они возвращались в отель. Немножко заблудились – ведь дороги не знали. Когда они свернули с дорожки и она споткнулась, он сказал, чтобы она подождала. Он хотел принести фонарь из таверны.
