Неизвестен Автор - Рассказы о любви разных авторов
Обедаем на открытом воздухе за длинными, как на свадьбах, деревянными столами. Кто-то поднимает тост, наливая из огромного бурдюка кислого красного вина, и начинается свадебный пир. Впрочем, довольно скованно. Еще не перезнакомились, еще не нашли общих тем, а в моей окрестности воцаряется настоящее библиотечное затишье. Я чувствую, что капиталистический мир несколько смущен моим утопическим сознанием, и мне, взращенному на трех источниках и составных частях, до чертиков хочется крикнуть знаменитое шукшинское: да кто же тут женится, дорогие господа-товарищи? Но, увы, они не знают Шукшина, а я не настолько знаком с английским. И я продолжаю, как и все, мрачно урчать над увесистым ломтем говядины. Впрочем, потихоньку народ таки раскрепощается. Кто-то уже на том конце похохатывает, кто-то просит чего-то недостающего ему подать, а двое маленьких деток, прибывших сюда с высоконаучными родителями, подошли ко мне и опасливо тычут розовыми пальчиками, повторяя: русо, русо. Я благосклонно улыбаюсь, мол, ничего особенного, и разрешаю им еще и дернуть меня за усы. Это производит настоящий фурор, в основном в родительской массе. Хлопая в ладоши, родители все-таки извиняются , мол, детишки в первый раз видят живого русского. Вскоре дети теряют ко мне всякий интерес и, не дождавшись взрослых, убегают за сладостями. Я же, насытившись впрок, неизвестно, будут ли еще кормить до завтрашнего утра, начинаю искать девушку с агатовыми глазами и тут же, с огорчением, обнаруживаю ее за соседним столом, мило беседующей с каким-то нахальным типом. Я почему-то назначаю его американцем и приготавливаюсь переделать свадебное торжество в поминки неначавшегося чувства. Но она замечает мой взгляд, поворачивает ко мне бездонные печальные глаза и долго смотрит, не реагируя на заносчивый спич американца. Быть может, это все мне только показалось, и вскоре она исчезает за чьей-то широкой спиной.
Следующая половина рабочего дня проходит в скучном лекционном зале, но заканчивается интересным объявлением для участников, получивших гранты. Эти счастливчики, к коим принадлежу и я, могут получить деньги сразу, сейчас же, в офисе отеля. Естественно, я никак не могу пропустить такое важное мероприятие и попадаю в оживленную очередь, в основном состоящую из молодых людей с небелым цветом кожи. Передо мной индийцы и латиноамериканцы, или испанцы. Чуть поближе к "кассе" мелькает ее светлая головка. Очередь навевает ностальгические воспоминания, и я отдаюсь им на растерзание. Впрочем, вскоре дело доходит и до меня, и здесь между мной и француженкой возникает непреодолимый языковой барьер. Ее бухгалтерские термины наводят на меня скуку - упираемся в какое-то мелочное труднопроизносимое понятие. Я растерянно пожимаю плечами, не понимая, чего же от меня хотят, а она беспомощно оглядывается по сторонам. Наконец появляется моя незнакомка, выслушивает на двух языках суть проблемы и ломанно спрашивает, где, мол, я собираюсь платить налоги, здесь или в Союзе? Я патриотически трясу головой - на родине, на родине, обвожу изящный пальчик размашистой росписью и получаю огромную по моим масштабам сумму: полторы тысячи французских франков. Я небрежно пытаюсь сунуть в карман годовой заработок кандидата наук, но моя помощница останавливает мою руку и просит все-таки пересчитать деньги. Я при всем честном народе пересчитываю валюту и выхожу вместе с переводчицей из офиса. Наступает неловкая пауза, как будто бы нам нужно разойтись, но мы не хотим, и она, чуть иронично поглядывая на деньги, говорит:
- Ю ар рич нау, - добавляя на ломаном русском: - Вы спите в тенде и не платить за отель?
- Да, - смущенно отвечаю я и предлагаю познакомится.
Она произносит странно-звучащее имя, напоминающее ветхозаветное, Руфь.
- Сериожа, - говорит она, - Ви брейв мужчина, вы не боись корсик сепаратист!
Ну, как не боись? Наплывает вчерашнее долгое неуютное засыпание в палатке, в неизвестном диковатом месте, на фоне ужасающих правдивостью репортажей наших спецкоров о борьбе корсиканских сепаратистов за свободу родины. Как раз перед нашим приездом, в городке, что чуть повыше в горах, прогремели два мощных взрыва с многочисленными жертвами. К тому же еще по дороге из Аячо нам попадались развешанные тут и там фотографии исчезнувших на острове туристов. Какой еще к чертовой матери свободы и независимости нужно этим корсиканцам, и от чего, от Франции?! Что же это за свобода такая, зачем? Вот, например, здесь, в полуметре от ее упругой, дышащей девичьей свежестью фигуры... О, я бы с удовольствием отдался в рабство ее иноземному очарованию.
Я отнекиваюсь от ее благосклонных слов и наконец читаю на визитке Англия. Ах, ну как же, естественно, вот откуда это колониальное обояние. Мне хочется выпрямиться, чтобы стать повыше нее.
- Мы, инглиш фриендс, пойдем ужинать в город. Ви присоединись к нам?
- Конечно, - соглашаюсь и вспоминаю про колбасу в палатке. Ее нужно срочно спасать в каком-нибудь холодильнике, иначе придется каждый день присоединятся к ее английским друзьям, а это мне далеко не по карману.
Она прощается и исчезает.
Я бреду в палатку, размышляю о произношении. Разве можно надеяться на что-то серьезное при таком акценте, ее русском и моем английском, тем более, у них там, судя по всему, такая теплая английская компания? Но вскоре забываю об этом и начинаю распихивать припасы по холодильнику, потом сижу у палатки и курю, потом снова вспоминаю об ужине и иду к отелю.
Суматошно перезнакомившись со всеми Питерами, Самуэлями и Джонами, мы взбираемся по крутому склону на автомобильную дорогу и минут тридцать бредем в город. К вечеру жара спадает. Обходим все ресторанчики, тщательно изучив цены, усаживаемся наконец в итальянской пиццерии, едим и, оставляя по двадцать пять франков, возвращаемся в кромешной темноте вниз. На узком горном серпантине, ослепляемые мотоциклистами, мы вытягиваемся гуськом и затихаем. Такая темная ночь, такие крупные звезды и такая большая компания. Мне грустно.
Я прощаюсь оптом с ними у отеля, одиноко плетусь в свою берлогу. Плохо спится внуку Раскольникова на родине Наполеона. Он ворочается, подгребая под себя узкий поролоновый матрасик, едва спасающий от неровной каменистой почвы. К утру она остывает - его бьет озноб. Он просыпается, закуривает сигарету. Высунувшись наполовину из палатки, находит Полярную звезду и долго смотрит в северо-восточном направлении. Его ужасают предстоящие тринадцать дней скучных полупонятных разговоров, и он принимает твердое решение разрушить их неотвратимость.
Утром выясняется, что иностранцы тоже люди, правда, замороченные тяжелым наемным трудом. На доске объявлений вывешено новое расписание, сдвигающее начала заседаний на послеобеденное время, а все волшебные утренние часы отдаются пляжу. Меня опять приглашают в их теплую компанию, и я , благодарный за приглашение, бегу в палатку, опаздываю, и наконец появляюсь на пляже в надежде увидеть ее в более обнаженном виде. Тут же во мне восстает моя извращенная мораль. Ведь я принципиальный противник нудизма, и многочисленные, разбросанные на песку обнаженные бюсты будят во мне самые противоречивые чувства. Ох нет, слишком я падок до женского тела, чтобы приветствовать полное его обнажение при всем честном народе. Как женщину можно лишать главного ее очарования - таинственности!? Да они все тут просто пуритане. Мысль о том, что и она окажется в чем мать родила, заставляет меня остановиться, и я растягиваю худое мучное тело поперек набегающей лазурной волны. Господи, как же я давно не был на море, как хорошо, как хорошо, впрочем, уже минут через двадцать я, соверешенно зажаренный, окунаюсь в прозрачную воду и быстро убираюсь восвояси.
Вечером мы встречаемся у свадебных столов и дружно решаем больше не ужинать в городе, а перебиваться самодельным харчем под открытым небом. Как выясняется, мелкие запасы всякого продукта обнаруживаются не только у меня. Мы выволакиваем все это на свет божий. Попозже к нам присоединяются еще пяток сбегавших в магазин коллег, и легкий наш ужин переходит в долгую, до самой ночи, беседу. Руфь сидит напротив и изредка угощает меня крытым белой плесенью горьковатым сыром взамен наших золотистых шпротиков. Я довольно быстро схожусь с испанцами, благо их английский прост и доходчив, и мы уже по-дружески подумываем, не распить ли нам какого более крепкого напитку. Англичане держатся обособленно, молчаливо, с достоинством поедая тут же нарезанные сэндвичи. Тот американец таки оказался американцем по имени Тони, ведет себя намного раскованнее, но, впрочем, тоже с ужасным чувством собственного достоинства. Я держусь просто, доверчиво и открыто, и предлагаю всякому что-нибудь из нашего московского дефицита. Все одобрительно пробуют, а Тони отказывается, заявляя, что он предпочитает советскому местный продукт, и со скрежетом открывает купленную в городе баночку лосося, достает оттуда розовые ломтики и демонстративно причмокивает. Я немного сконфужен, и Руфь приободряет меня легким поворотом плеча, мол, что тут попишешь. Я, впрочем, не отчаиваюсь, а продолжаю наслаждаться средиземноморским закатом, пробивающимся сквозь ее мягкие льняные волосы. С вечерним свежим ветерком накатывает романтическое настроение. Снова наплывает парижское кино. Но вдруг замечаю на лососевой банке надпись на чистом английском языке сделано в СССР. Тони смачно причмокивает, а я боюсь, вдруг он заметит эту надпись и окажется в неудобном положении. Эта мысль до того меня пугает, что я привлекаю к себе внимание, фальшиво напевая "Подмосковные вечера", и испанцы тут же подхватывают наш незатейливый мотив. Мне становится скучно, и вскоре мы расходимся.
