Остров фарисеев. Путь святого. (сборник) - Голсуорси Джон

Стенли заметил, что все, кроме высокого крестьянина с угрожающим грустным взглядом, желтолицего хромого старика и низенького человечка, который шел последним, поглощенный воображаемым стадом, украдкой разглядывали машину. Он подумал: «Английский крестьянин! Вот бедняга! Кто он такой? Что он такое? Кто о нем пожалеет, если он и вправду вымрет? Какой толк от всего этого шума, который вокруг него поднимают? Песенка его спета. Слава богу, мне в Бекете с ним не приходится иметь дело! «Назад на землю!» «Независимый земледелец!» Куда там! Но Кларе я этого говорить не стану, – зачем портить ей удовольствие?» И он пробурчал шоферу:

– Поезжайте, Батер!

Итак, в майский вечер он спешил домой обедать по этой мирной земле, сплошь покрытой лугами, мимо горделивых деревьев и полных прелести трав и цветов, а в небе, насыщенном теплом и всеми красками заката, беззаботно распевали птицы.

Глава XX

Однако на рассвете Стенли повернулся на спину и вдруг подумал с непривычной тревогой (а в предутренние часы тревога легко переходит в испуг): «Ах черт! Нет, от этой женщины можно ждать чего угодно! Надо вызвать Феликса!» И чем дольше он лежал на спине, тем сильнее его обуревала тревога. В воздухе теперь словно носится какая-то лихорадка, и женщины ею заболевают, как прежде дети болели корью. Но что это все значит? Раньше в Англии можно было жить спокойно. Кто бы подумал, что такая старая страна еще не переболела детскими болезнями? Истерия, и все. Но нельзя поддаваться истерии. Осторожность не мешает! Поджоги – это уж слишком! И тут Стенли померещилось, что и его завод объят огнем. А почему бы и нет? Плуги не идут на внутренний рынок. Кто знает, а вдруг эти крестьяне, если беспорядки усилятся, сочтут, что их и тут обижают? Как ни маловероятно было это предположение, оно запало в голову Стенли и нагнало на него страху. И только благодетельная привычка отмахиваться от своих тревог позволила ему в половине пятого снова уснуть.

Но он все-таки не преминул телеграфировать Феликсу:

«Если возможно, немедленно приезжай. Неприятная история в Джойфилдсе».

И под благовидным предлогом дать еще двум старикам легкую работу он вместо одного ночного сторожа завел трех…

В среду, в тот день, когда зарю он встретил на ногах, Феликс, вернувшись после утреннего моциона, с удивлением обнаружил, что его племянник и племянница собрались уезжать. Они не стали ничего объяснять и сказали только: «Нам очень жалко, дядя Феликс, но мама вызвала нас телеграммой». Если бы не смутное беспокойство, которое вселял в него любой поступок «этой женщины», Феликс почувствовал бы только облегчение. Дети Тода нарушили его привычную жизнь, отдалили от него Недду.

Ведь теперь он даже не ждал, чтобы она пришла и рассказала ему, почему они уехали. И у него не было желания ее об этом спрашивать. Как мало надо, чтобы нарушилась связь между самыми близкими людьми! Чем глубже привязанность, тем легче дает она трещину, а из-за повышенной деликатности по отношению друг к другу оба и не пытаются вернуть утраченную близость.

Его газета – хотя он и остерегался говорить «моя любимая газета», считая, как и положено писателю, что всякая пресса его не просвещает, а только обманывает, – сообщила ему в пятницу утром ту же новость о поджоге помещичьих стогов, которую Стенли узнал за завтраком, а Джон – по дороге в свое министерство. Джон, который не был в курсе дела, только нахмурился и рассеянно попытался припомнить число деревенских полицейских в Вустершире. Феликс же почувствовал дурноту. Люди, чья профессия требует, чтобы они ежедневно подстегивали свою нервную систему, любят, как правило, забегать вперед. И один Бог знает, какие только ужасы не померещились ему теперь. Недде он не сказал ни слова, но долго раздумывал, а потом советовался с Флорой, надо ли что-нибудь предпринять и что именно. Флора, которую редко покидало чувство юмора, придерживалась более удобной точки зрения: она считала, что пока делать ничего не надо. Успеется кричать «караул!», когда беда и в самом деле грянет! Он с ней не согласился, но не мог предложить ничего лучшего и последовал ее совету. Однако в субботу, получив телеграмму Стенли, он с трудом удержался, чтобы не сказать ей: «Я же тебе говорил!» Теперь его мучил вопрос – брать или не брать с собой Недду? Флора сказала:

– Брать. Девочка скорей других сумеет его удержать, если там и в самом деле начнутся беспорядки.

Феликсу это было очень неприятно, но, испугавшись, что в нем просто говорит ревность, он решил взять дочь с собой. И к радостному изумлению Недды, она в тот же день обедала в Бекете. Феликса обеспокоило, что он встретил там Джона. Значит, Стенли телеграфировал и ему. Видно, дело обстоит серьезно.

А в поместье, как всегда, съехались гости. Клара на этот раз превзошла себя. Один болгарин, к счастью, написал книгу, где неопровержимо доказывал, что люди, питающиеся черным хлебом, картофелем и маргарином, обладают превосходным здоровьем. Это открытие послужило отличной застольной темой: оно ведь одним ударом решало наболевший вопрос о судьбе земледельцев! Если бы только их удалось заставить перейти на эту здоровую диету, положение было бы спасено! По словам болгарина, питаясь этими тремя продуктами (его книга была отлично переведена), семья из пяти человек могла чудесно прожить на один шиллинг в день. Подумайте! Это ведь оставит в неделю почти восемь шиллингов (а в ряде случаев и больше) на арендную плату, отопление, страхование, табак для отца семьи и башмаки для ребят. Женщинам больше не придется отказывать себе во всем (об этом столько приходится слышать!), чтобы как следует накормить мужа и детей, и нечего будет опасаться вырождения нашего национального типа. Черный хлеб, картофель и маргарин – на семь шиллингов этого можно купить совсем не мало! А что может быть вкуснее хорошо пропеченного картофеля с маргарином лучшего качества? Углеводороды… ах нет, водоуглероды… или нет, углекислороды содержатся в этих продуктах в совершенно достаточном количестве! Весь обед на ее краю стола ни о чем другом не говорили. Над цветами, которые Фрэнсис Фриленд, когда здесь жила, сама расставляла на столе – и при этом с большим вкусом, – над обнаженными плечами и белоснежными манишками, как стрелы, взад и вперед летали эти слова. Черный хлеб, картофель, маргарин, углеводы, калорийность! Они смешивались с легким шипением шампанского, с мягким шорохом благовоспитанно поглощаемой снеди. Белоснежные груди вздымались от этих слов, а брови многозначительно приподнимались. И порой какая-нибудь высокоученая «шишка» роняла слово «жиры»! Подумать только: накормить деревню, сохранив ее работоспособность и не нарушив существующего порядка вещей! Эврика! Если бы только удалось заставить крестьян печь черный хлеб самим и хорошо варить картофель! Щеки горели, глаза блестели, зубы сверкали. Это был лучший, самый многообещающий обед, какой когда-либо поглощали в этой комнате. И только тогда, когда все гости мужского пола осоловели от еды, питья и разговоров настолько, что их уже стало удовлетворять общество собственных жен, трое братьев смогли посидеть в курительной без посторонних.

Когда Стенли описал свое свидание с «этой женщиной», мелькнувшую вдали красную кофточку и собрание батраков, наступило молчание. Его прервал Джон:

– Было бы недурно, если бы Тод на какое-то время отправил своих детей за границу.

Феликс покачал головой:

– Не думаю, чтобы он это сделал, и не думаю, чтобы они согласились уехать. Но надо постараться им объяснить: что бы бедняги батраки ни затеяли, все это с учетверенной силой обрушится на них же самих. – И он добавил с внезапной желчностью: – Крестьянское восстание у нас, полагаю, вряд ли имеет шансы на успех?

Джон и Стенли даже глазом не моргнули.

– Восстание? А зачем им восставать?

– В тысяча восемьсот тридцать втором году они же восстали!

– Ну, так это же было в тысяча восемьсот тридцать втором! – воскликнул Джон. – Тогда сельское хозяйство еще играло большую роль. Теперь не играет никакой. К тому же они друг с другом не связаны, у них нет такого единства и силы, как у горняков или железнодорожников. Восстание? Оно невозможно. Их задавит металл.