Уильям Фолкнер - Свет в августе
Потом он как будто сдался. Встал с бревна и ушел.
Но лицо его я видел, когда он повернулся, -- и понял, что сдаваться он даже не думает. Он просто сделал последнюю попытку и теперь до такого отчаяния себя накрутил, что готов был всем рискнуть. Так и хотелось ему сказать, что сейчас он решился на то, что надо было первым долгом сделать. Но, видно, у него были свои резоны. В общем, ушел в темноту, а она на месте сидит, лицо опустила, и все еще потихоньку улыбается. И вслед ему даже не поглядела. Наверно, поняла, что ему хочется одному побыть и накрутить себя на то, что, она ему, может, с самого начала советовала, только не словами -даме это, ясное дело, неудобно; даже такой даме, у которой семья завелась в субботу ночью.
Но скорее дело было и не в этом. А может, ей место или время показалось неподходящим, не говоря уже о зрителях. Словом, встала она немного погодя, посмотрела на меня -- я, конечно, не шевелился -- и влезла в машину, а немного погодя, слышу, все там затихло, -- значит, спать улеглась. А я лежу, -- сна уже ни в одном глазу, -- и довольно эдак долго. Но чувствую, он где-то близко -- ждет, наверно, когда костер потухнет или когда я усну покрепче. И точно, только костер потух, слышу, подходит, тихо, как мышь, стал надо мной, смотрит сверху и слушает. Я -- ни звука; не помню, может, всхрапнул ради него разок-другой. Короче говоря, направляется к машине, да так, как будто по яйцам ступает, а я лежу, смотрю на него и думаю про себя: "Эх, брат, если бы ты сделал это прошлой ночью, ты бы ночевал сегодня на шестьдесят миль южнее. А если бы -- позапрошлой ночью, я бы вас и вовсе не повстречал". И тут я немного забеспокоился. Не от того забеспокоился, что он с ней может что-то сделать, чего она не хочет. По правде говоря, болел-то я за мужичонку. То-то и оно. Я не знал, как мне поступить, когда она закричит, Я знал, что она закричит, а если я вскочу и побегу к машине, это его спугнет, а если не побегу, он сообразит, что я не спал и следил за ним все время, и это его еще скорей спугнет. Только зря я беспокоился. Я мог бы это сразу понять, как только их увидел".
Я чувствую, ты и так, не беспокоился, потому что знал уже, как она поведет себя в таком случае, -- говорит жена.
Точно, -- соглашается муж. Я не хотел, чтобы ты сама про это догадалась. Да-а. Я думал, что на этот раз хорошо запутал следы.
Ну, рассказывай. Что вышло?
А что может выйти с такой здоровой, рослой девушкой, когда ее не предупредили, что это всего-навсего он, а несчастный мужичонка и без того уже расплакаться готов, все равно как второй ребеночек? Он продолжает:
"Никакого крика не было, ничего. Я только видел, как он влез потихоньку в кузов и пропал, потом, -- наверно, до пятнадцати можно было медленно досчитать, -- ничего, потом слышу, такой вроде возглас удивленный -проснулась, значит, но только удивилась, и недовольна слегка, но не испугалась нисколько -- и негромко так говорит:
-- Ай-ай-ай, мистер Банч. Как вам не совестно. Так ведь можно и ребенка разбудить. -- И сам он из задней двери появился. Не быстро, и совсем даже не своим ходом. Плюнь мне в глаза, если мне не показалось, что она подняла его и спустила обратно на землю, как этого ребеночка, если бы ему было, ну, так лет шесть, -- и говорит: -- Подите, ляжьте, поспите. Завтра нам опять ехать.
А мне прямо глядеть на него стыдно, -- не дай бог узнает, что хоть одна живая душа видела или слышала, какая у него вышла осечка. Плюнь мне в глаза, если мне вместе с ним не хотелось провалиться сквозь землю. Правда, я к земле ближе был. А он стоит там, как она его поставила. Костер уж совсем догорел, и я его еле вижу. Но знаю, как я бы там стоял и чувствовал себя на его месте. Голову бы опустил, как будто Судья сейчас скажет: "Уведите его и поскорее повесьте". Но лежу -- и ни звука, и чуть погодя слышу, он уходит. Слышу, кусты затрещали, как будто бросился напролом, очертя голову. Потом рассвело, а его все нету.
Ну, я ничего не сказал. Что тут скажешь? Я все-таки надеялся, что он объявится -- стыдно или не стыдно, но из кустов выйдет. Развел я костер, начал завтрак готовить и немного погодя, слышу, вылезает из грузовика она. Я не оглядываюсь. Но, слышу, стоит так, как будто озирается, как будто угадать хочет по костру или по одеялу моему, тут он или нет. Я -- ни слова, и она -ни слова. Пора уже вроде собираться и ехать. Но, думаю, не бросать же ее посреди дороги. И еще думаю-услышала бы моя жена, что я разъезжаю с хорошенькой деревенской девушкой и младенцем трех недель от роду -- пускай она и говорит, что мужа разыскивает. Или теперь уже -- обоих мужей. Поели мы, значит, и я говорю:
-- Ну, путь у меня не близкий -- надо собираться. -- А она ни слова не говорит. Я на нее поглядел и вижу, лицо у нее спокойное, как ни в чем не бывало. Плюнь мне в глаза, если она хотя бы удивилась или чего-нибудь. Ну и положеньице. Что с ней прикажешь делать -- а она уже и вещи собрала, и кузов веткой вымела, и уж чемодан этот картонный там, и у задней стенки одеяло сложено в виде подушки; и я говорю про себя: "Неудивительно, что ты обходишься. Когда они от тебя сбегают, ты просто подбираешь, что от них осталось и идешь дальше.
Она говорит:
-- Я, пожалуй, тут поеду, сзади.
-- Малышу, -- говорю, -- будет тряско.
-- А я его на руках подержу, -- отвечает.
-- Как хотите, -- я говорю. И поехали, я из окошка высунулся, назад смотрю -- все надеюсь, что он появится, пока мы за поворот не выехали. Нет как нет. Рассказывают про одного, которого поймали на вокзале с чужим ребенком. А у меня мало того, что ребенок чужой, -- еще и женщина, и в каждой машине, которая догоняет, мерещится свора мужей и жен, уж не говоря про шерифов. Мы уже подъезжали к границе Теннесси, и я решил -- либо я этот новый мотор запорю, либо доберусь-таки до большого города, где найдется дамское благотворительное общество, чтобы ее туда сдать. А сам нет-нет да и оглянусь назад -- вдруг он бежит за нами; а она сидит спокойненько, как в церкви, и ребенка держит таким манером, чтобы он и кушать мог, и на ухабах не подскакивал. Нет, с ними тягаться бесполезно". Он лежит в постели и смеется. "Да, брат. Плюнь мне в глаза, если кто-то с ними может потягаться". А что потом? Что она потом сделала?
А ничего. Сидит, и едет, и смотрит так, словно землю первый раз в жизни видит -- дорогу, деревья, столбы телефонные. Она его и не видела, пока он к задней двери не подошел. Да ей и незачем было. Только ждать -- и больше ничего. И она это знала.
Его?
Ну да. Стоял на обочине, когда мы выехали за поворот, Стыдно, не стыдно -- а стоит, побитый, но упрямый -- и спокойный притом, как будто накрутил и довел себя до последнего, последнее средство испробовал и знает теперь, что доводить себя больше не придется. Он продолжает:
"На меня он и не посмотрел. Только я затормозил, а он уже -- бегом к задней двери, где она сидит. Обошел кузов и стал там, а она даже не удивилась.
-- Я слишком далеко зашел, -- он говорит. -- И провалиться мне на этом месте, если я теперь отступлюсь. -- А она смотрит на него, словно с самого начала знала, как он себя поведет, когда он сам об этом еще и не думал, -- и как бы он себя ни повел, всерьез это принимать не надо.
-- А никто вам и не велел отступаться, -- она говорит". Он смеется, лежа в постели, смеется долго. "Да, брат. С женщиной тягаться бесполезно. Ведь знаешь, что я думаю? Я думаю, она просто каталась. По-моему, у ней и в мыслях не было догонять того, кого они искали. И никогда она, по-моему, догонять не собиралась -- только ему еще не сказала. Я думаю, она это первый раз в жизни так далеко от дома ушла, чтоб засветло не успеть вернуться. И благополучно в такую даль забралась, а люди ей помогают. Вот она, я думаю, и решила еще немного покататься, белый свет посмотреть, -- знала, видно, что как осядет теперь, так уж -- на всю жизнь. Вот что я думаю. Сидит себе сзади, и он там при ней, и малыш -- он даже кушать не перестал, все десять миль так и завтракал, чем тебе не вагон-ресторан? -- а сама на дорогу глядит, любуется, как столбы да изгороди назад бегут, словно это -- цирковой парад. Немного погодя я говорю:
-- А вот вам и Солсбери.
А она говорит:
-- Что?
-- Солсбери, -- говорю, -- Теннесси. -- Оглянулся и на лицо ее посмотрел, а она уже как будто приготовилась и ждет, когда ее удивят, и знает, что удивление будет приятное. И, видно, так оно и случилось, как она ждала, и ей это подошло. Потому что она говорит:
-- Ну и ну. Носит же человека по свету. Двух месяцев нет, как мы из Алабамы вышли, а уже -- Теннесси".
КОММЕНТАРИИ
Покахонтас -- поселок в штате Миссисипи близ города Джексона.
вечное движение... на боку греческой вазы -- Реминисценция из "Оды греческой вазе" (1820) английского поэта-романтика Джона Китса (1795-1821). Описанный Китсом рисунок на вазе -- бегущие девы играющий флейтист, влюбленный, застывший "у счастья на пороге" толпа идущая к алтарю, -- для Фолкнера есть символ неизменности самотождественности жизни, вечности, вневременной гармонии, которую он обычно связывает с природным, женским началом. Ср., например парафразы "Оды греческой вазе" в романе "Сарторис".
