Тайна предсказания - Ванденберг Филипп
К зиме работа каменотесов начиналась лишь поздним утром: во-первых — из-за холода, от которого ломило пальцы, во-вторых — из-за недостатка дневного света. Леберехт выглядел слегка смущенным, когда тем утром попался на глаза Карвакки.
Мастер был ему вторым отцом и образцом во многих отношениях и, конечно же, заметил бы пылающее беспокойство на лице своего подмастерья и справился бы о его причине, если бы сам не был в тот день в смятении, как апостол Фома, увидевший Господа.
Карвакки издавал невнятные бранные возгласы на тарабарской смеси немецкого, латыни и итальянского. Это было в его обыкновении и не сулило ничего хорошего.
— Эти ничтожества, эти поповские лизоблюды, эти пердуны на церковных скамьях! — в неистовстве выкрикивал он, окруженный горсткой учеников и подмастерьев, которые молча озирались, пытаясь понять, к кому относятся эти проклятия.
— Пойдем! — прорычал Карвакки и движением головы указал на собор.
Поднявшись по ступеням северных ворот, они вошли в собор. Карвакки яростно топал впереди, пересекая неф по направлению к Адамовым вратам. За четвертой колонной, которая несла свод, он дал знак остановиться. На полу лежали куски разбитой статуи.
Леберехт в ужасе посмотрел вверх: цоколь, на котором стояла скульптура „Будущность“, был пуст.
Словно издалека, до Леберехта донесся голос проповедника Атаназиуса Землера, который клеймил „Будущность“ как греховное изваяние. Он вспомнил узкое лицо статуи и лицо Марты, своей приемной матери, которая имела с этой статуей столько общего, что в голове юноши мелькнула абсурдная мысль: это — наказание за его ночной грех. Он любил „Будущность“, как и Деву Марию (если статуи вообще можно любить); во всяком случае, Леберехт открыл в прелести созданных из камня тел ту небесную красоту, которую набожные люди называют достойной поклонения.
Однажды Карвакки заметил, как его подопечный, погруженный в мысли, смотрит вверх, на колонну, восхищенно впитывая в себя очарование, рожденное рукой неизвестного мастера. С того самого дня он обращался с Леберехтом как с сыном, поскольку знал, что ученик чувствует так же, как он сам. На вопрос Карвакки, что он испытывает при взгляде на эту каменную статую, Леберехт лишь беспомощно запинался, пока мастер сам не ответил: стремление обладать такой женщиной, но во плоти. Именно это и чувствовал юноша, стоя перед статуей. А Карвакки добавил, что отныне он, Леберехт, будет искать среди женщин лишь копию „Будущности“ и сравнивать их с этой статуей, поскольку она представляет для него образец женственности. Тогда Леберехт не мог правильно понять слова своего мастера, но с прошлой ночи ему стало ясно, что Карвакки был прав.
— Как думаете, — после бесконечного созерцания осколков на полу начал Карвакки, — кто из людей добродетельнее: тот, который создал статую, или тот, кто виновен в ее разрушении?
Никто из учеников и подмастерьев не отважился взглянуть на мастера, а уж тем более ответить. Ведь каждый знал, что Карвакки всегда сам отвечал на свои вопросы и он, несомненно, взбесился бы, если бы другой взял на себя эту миссию. Так что Карвакки начал, резко взмахнув рукой:
— Имя того, кто создал „Будущность“, нам неизвестно, поскольку труд этот возник в то время, когда каждый вид художественного произведения служил лишь вящей славе Господней. Художник был только зернышком на обширном поле благочестия. Но тот человек, под руками которого возникла „Будущность“, сотворил произведение искусства чистотой своих мыслей. Он утверждал жизнь и создал аллегорию грядущего в образе прекрасной, указующей вдаль женщины, богини, какую и Фидий при взгляде на свою возлюбленную Фрину не смог бы сотворить прелестнее. Триста лет статуя украшала этот собор; а потом явился презирающий людей проповедник Атаназиус Землер, который претендует на то, чтобы быть святее и честнее Господа нашего Христа и чище, чем Дева Мария. При этом натура этого человека столь порочна, что даже при взгляде на статую из камня у него рождаются скверные мысли. Этот Землер, не имеющий права утолять свои страсти, носит в голове лишь грехи. Даже песчаник возбуждает его фантазию. Его дух омрачен дьяволом. Он ощущает себя великим инквизитором, и это его работа! Тьфу, дьявол!
„Дьявол, дьявол!“ — эхом разнеслось по пустому собору, и казалось, что холод усиливает многократное эхо. Карвакки еще на миг задержался, а затем направился туда, откуда они пришли.
Подмастерья молча начали собирать каменные осколки в свои кожаные передники. Леберехт схватил правую руку, которая лежала в отдалении. Обломок представлял собой ладонь с вытянутым указательным пальцем и остался неповрежденным. Тыльная сторона руки и указательный палец образовывали прямую линию, в то время как большой палец почти соприкасался с внутренней стороной среднего. Это была рука благородной женщины; во всяком случае, именно такой он представлял себе руку дамы.
При падении с большой высоты „Будущность“ разлетелась на множество мелких кусочков. О реставрации нечего было и думать. В течение целого дня и ночи осколки камня складывали перед деревянной хижиной, где работал Карвакки. Затем мастер поручил Леберехту выкопать рядом с хижиной яму, насколько позволяла замерзшая земля, и поместить туда обломки.
Леберехт, который никогда бы не осмелился противоречить Карвакки, выполнил поручение, хотя оно и показалось ему довольно странным. К тому же он получил возможность оставить себе чудесную руку „Будущности“, и никто этого не заметил.
После той ночи Леберехт постоянно тайком наблюдал за своей приемной матерью, ибо что-то в нем жаждало этой греховной наготы. Стремление видеть Марту во время ее самобичевания каждую ночь гнало его из кровати. Во время своих ночных рейдов он опасался быть замеченным Софи или кем-нибудь другим, но жуткое влечение оказалось сильнее. Для случайных встреч на лестнице Леберехт сочинял разные нехитрые объяснения — от необходимости справить нужду (что было неправдоподобно, поскольку в каждой комнате имелся ночной горшок) и до мучительной жажды (что едва ли могло звучать правдоподобнее, так как в каждой комнате стоял кувшин с водой).
Вторая ночь завершилась для Леберехта разочарованием, ибо на этот раз, несмотря на то что он обнаружил окошко на лестницу освещенным, грубая занавеска не имела ни единой щелки, сквозь которую мог бы проникнуть его алчный взгляд. Так что ему не оставалось ничего другого, как неудавшееся приключение для глаз предоставить ушам и внимать тому, как Марта предается своей благочестивой муке.
Еще в первый раз Леберехт гадал, по какой причине Марта могла истязать себя. Она слыла набожной и великодушной, заботилась о бедных, а щедрость ее супруга относительно монастырей города, как поговаривали люди, была в меньшей степени актом благочестия Якоба Генриха Шлюсселя, чем его жены Марты.
Если вначале Леберехт еще подозревал, что Марта пользуется бичом единственно из желания доставить себе удовольствие (подмастерья цеха каменотесов часто рассказывали о таких непонятных пристрастиях), то теперь Леберехту пришлось отказаться от мыслей подобного рода. Вопли, доносившиеся из комнатки, были, бесспорно, исторгнуты болью. К тому же Марта не уставала между отдельными ударами плети шептать пылкие молитвы, слов которых он все же не понимал, за исключением одного-единственного раза, когда она более настойчиво, чем когда-либо раньше, произнесла слова: „Jesu Domine nostrum“ [11].
„О нет, Господи Иисусе, ни в коем случае не избавляй ее от плотского греха!“ — хотелось крикнуть Леберехту, ведь именно грех и был тем, что доставляло ему высочайшее наслаждение, даже если на этот раз он и оставался скрытым от его глаз.
На следующий день, когда, как он знал, Марты не было дома, Леберехт, улучив момент, незаметно пробрался в комнату приемной матери. Он дернул мешавшую занавеску, и на том месте, где она была прикреплена у стены, появился маленький, едва заметный зазор, достаточный для того, чтобы стать, как представлялось юноше, окном в рай.
