Гейвин Максвелл - Лети к своим собратьям, ворон
- А как здесь с почтой? Регулярно ли и четко вы получаете корреспонденцию?
Он ответил:
- Ни так, ни эдак. Если ты приехал сюда на полмесяца, то вряд ли получишь хоть одно письмо, как бы много тебе ни писали.
А я добавил: "И слава Богу!"
После обеда мы сели в надувную резиновую гоночную лодочку под названием "Гришкин" и отправились на вёслах в тихий заливчик, который я заприметил у подножья горы Кандели. Мы высадились там на горяченном галечном пляже под гигантской скалой, и я отправился поплавать с аквалангом. Без него я не могу даже держаться на воде, так что это не только моё любимое водное удовольствие, но и единственное, которым я увлекаюсь довольно редко, так как это по существу праздное времяпровождение, а море у Камусфеарны никогда не бывает настолько тёплым, чтобы можно было поплавать ради удовольствия.
Я медленно плыл, как всегда очарованный стаями ярких разноцветных рыб, колышащимися водорослями, изобилием морской природы, проплывающей перед чистым незамутнённым стеклом маски. Я доплыл до края шельфа, морского дна глубиной не более трёх метров, и заглянул в громадный сумрачный мир, где кончался шельф и дно уходило на неизвестную глубину. Там внизу шевелились какие-то тени, которые были слишком неясными, но мне показалось, что это тунец. Я развернулся к берегу; акваланг может отказать как на глубине сто метров, так и на глубине в один метр.
Ведь даже отличные пловцы рассказывали, что испытывали такой же безотчётный страх, когда смотрели вдруг в сумеречные тайны морской пучины.
Когда я выплыл назад на мелководье, то увидел блестящий перламутровый диск раковины морского ангела, раскрытой и пустой, лежавшей между черными позвоночниками морских ежей на камне. Я попытался было нырнуть за ней, как с моей левой ногой случилось то же самое, что было в аэропорту, но на этот раз всё произошло гораздо быстрее. Не прошло и минуты, как наступила сильная боль. Мне понадобилось довольно много времени, чтобы достать раковину морского ангела, затем я как можно скорее направился к берегу. Я выбрался на гладкий камень и снял акваланг. Сел и внимательно осмотрел ногу. Я рассматривал её и тыкал в ногу пальцем, но сначала ничего не понял. Она ничем не отличалась от другой ноги, за исключением следа от длинной ссадины на изгибе подошвы. Я вспомнил, что, когда вернулся в Камусфеарну после аварии с "Лэндровером", носок у меня почти весь пропитался кровью. Был также и синяк, но он вскоре прошёл. И вот тут-то я впервые соотнёс происходящее с тем, что нога у меня застряла в педалях. Нечто зловещее и невидимое, должно быть, происходило под следами этой ссадины. Камень был настолько горяч, что мне пришлось переступить, и я сразу же почувствовал, что боль прошла.
Я достаточно разбираюсь в медицине, чтобы понять связь. Из той смехотворной аварии я не вышел цел и невредим, подача крови к ноге была нарушена, тепло даёт временное облегчение, но сама нога находится в начальных стадиях отмирания. Без поступления крови она не сможет жить.
Если бы даже тогда я предпринял какие-то меры, положение уже вышло из-под контроля. Я, возможно, был прав в том, что на время своего короткого отпуска хотел забыть о том, что со мной случилось нечто ужасное с далеко идущими последствиями. Я пошёл назад к своей лодочке с раковиной ангела, уверяя себя, что это временное нарушение, которое восстановится само собой. Я не мог заставить себя поверить, что в действительности могу стать калекой. Я так привык к большим физическим нагрузкам и полному владению мускулатурой и конечностями как к необходимому условию своего существования, что и мысли допустить не мог о том, что возможны какие-либо изменения, кроме как в чисто абстрактном плане.
На следующий день мы начали круиз по эгейским островам: Скирос, Скиатос и Скопелос с его крутым, белым как мел, городом и мраморными морскими пещерами с эхом, где к высоким сводчатым потолкам прилепились гнёзда тысяч стрижей. К этому времени пределы моих физических возможностей чётко определились и стали предсказуемы: сто метров медленной ходьбы, затем надо остановиться и отдохнуть, чтобы прошла боль, пять минут купания в море, затем надо выйти на берег и погреть ногу на горячем камне, пока не ослабнет судорога.
Вернувшись из Греции в Англию, я сразу же пошёл к доктору по поводу ноги. Его мнение было довольно туманным, но в общем обнадёживающим. Температура ноги была значительно ниже, чем у второй, что указывало на замедленное кровообращение, но он считал, что вполне возможно его естественное восстановление. Он дал мне принимать таблетки для расширения сосудов и велел внимательно следить за ходом болезни. В случае ухудшения он посоветовал мне обратиться к специалисту и не довольствоваться только одним заключением.
Я вернулся в Камусфеарну. Очутившись там, я окончательно понял, что без знойной жары летнего греческого солнца, без её воздействия на мою босую ногу, улучшающего кровообращение, я теперь практически стал калекой, независимо от того, смогут ли порванные сосуды в конечном итоге восстановиться или нет. Я еле ходил, и когда сидел и писал у себя за столом, мне приходилось держать левую ногу на грелке, чтобы её не свело судорогой, даже если не двигать мускулами. Из Камусфеарны улетучилось чувство свободы, она теперь была крайне непригодна для проживания человека в моём состоянии, ведь до дороги было больше мили. Я чувствовал себя таким же невольником, как и выдры, которые теперь жили в условиях зоосада. Я всегда усердно работал там, писал каждый день по многу часов. Теперь же, по окончании работы мне нечего было делать, кроме как продолжать сидеть за столом и тревожиться по поводу бесконечных проблем, которые возникали в связи с будущим Камусфеарны. Остро встал вопрос с персоналом. Джимми Уатт, который был со мной вот уже пять лет, вначале имел на своём попечении одну выдру и несложное хозяйство. Теперь же ему надо было управляться с двумя джипами, "Лэндровером", большим баркасом "Полярная звезда", полудюжиной лодок и подвесных моторов. Кроме того, мы недавно купили два домика у маяков на островах Орнсэй и Кайлиакин, а ещё два дома я купил рядом с деревней. В разной степени все эти дома требовали более-менее крупного ремонта и переделок, и если уж я собираюсь продолжать писать, то ответственность за каждую мелочь ляжет на него.
Если подует сильный ветер, кому-то надо идти к "Полярной звезде", стоявшей в не очень-то пригодной бухточке к северу от островов почти в миле отсюда, чтобы откачать воду из трюма и укрепить брезент. Довольно часто кому-то надо было отвести её за семнадцать миль к югу на заправку. Кто-то должен был заказывать продовольствие и забирать его на дороге на вершине холма. Помощники приходили и уходили, а после них оставались те или иные следы бедствия.
И совершенно очевидно, что без Джимми и двух помощников просто невозможно вести хозяйство в этой крохотной, но бесконечно сложной империи. Анализ счетов свидетельствовал, что, за исключением зарплаты, но с учётом всех остальных расходов, таких как свет, отопление, горючее, ремонт транспортных средств, продовольствие для людей и животных, прачечная, страховка и телефон, - содержание каждого человека в Камусфеарне обходилось почти в двадцать фунтов в неделю. Даже в те времена сам дом Камусфеарны обходился в пять тысяч фунтов в год, и единственный способ, которым я мог покрывать эти расходы состоял в том, чтобы забыть все радости, которые имел от её красот и свободы, - это замуроваться в стенах моего кабинетика-спальни и писать дни напролёт. Случайные гости, часто посторонние люди, которые хотели посмотреть на выдр, вряд ли могли войти в моё положение, и я постоянно выбивался из графика.
Единственная свобода теперь заключалась в "Полярной звезде". В дни каникул, когда все условия совпадали и мы отправлялись на ней на маяки или же просто поплавать по длинным извилистым морским заливам, которые подобно норвежским фьордам кружевами обрамляют прибрежные скалы, я испытываю такое же чувство свободы и восторга, как это было на корабле моего брата в Греции. Я до сих пор переживаю те славные летние дни на "Полярной звезде", дни, когда море было совершенно гладким, когда стайки кайр оставляли расходящиеся круги, ныряя в воду перед носом судна, а пенящийся след за кормой пушился как мех. Глубокий, пульсирующий шум двигателей едва слышен в расположенной впереди рулевой рубке, всасывающая сила водоворотов во время прибоя в проливах Кайлирии тянет за рули.
Шумные, крикливые тучи чаек, кружащих над нами и кормящихся мелкой рыбёшкой, выбитой к поверхности огромными косяками макрели под ней, и упругое натяжение перемёта, за которым пляшет дюжина ярко-голубых и зеленоватых рыб, отливающих эмалью. Шторма, когда корабль скачет по волнам, как молодой мустанг, и ужасная белая стена воды подбиралась к подветренному борту, так что он наклонялся градусов на шестьдесят, вынуждали меня бороться не только с рулевым колесом, но и со страхом. Всё это, а, пожалуй, больше всего тихие вечера, когда мы возвращались к причалу на закате и подолгу сидели под навесом за капитанской рубкой. Солнце, опускающееся за гору Куиллин на Скае, алые потоки облаков отражались в водах пролива огромной кровавой полосой и окрашивали гребешки волн, слегка плескавшихся у борта корабля переливающейся мозаикой бледного пламени и нефрита. Мы сидели там до тех пор, пока холмы не становились чёрными силуэтами на фоне уже зеленоватого заката, и только плеск воды о борт и крики морских птиц, целые колонии чаек и полярных крачек на островах рядом с нами нарушали покой. Эти периоды покоя и тишина на стоянке "Полярной звезды" стали для меня тем, чем когда-то был водопад, теперь обезображенный свисающими черными трубами водопровода, подающего воду в дом и в вольеры выдр. Вся Камусфеарна теперь представлялась мне вольером, и единственная свобода - это море. Дом и его окружение теперь стали для меня такой же неволей, как и для выдр, упрятанных за забор.
