Гай Давенпорт - Пятьдесят семь видов Фудзиямы
Гора Чокай пряталась в тумане.
* * *
На следующее утро мы проснулись и обнаружили, что не дошли около двадцати ярдов до той стоянки, которую искали. Господи, сказала она, выглядывая из спальника. В кедровом лесу лежало черное озеро, и берега его среди темной зелени казались полуденно-яркими тем ранним утром. Мы встали голышом и развесили одежду на солнышке по кустам. Она отыскала чернику нам в кашу. Я умудрился засыпать весь кофе пеплом, и нам пришлось есть одной ложкой, поскольку моя потерялась. Озеро оказалось слишком соленым для купания, поэтому мы стояли на мелководье и намыливали друг друга, пританцовывая от холода. Я ополаскивал ей спину, пригоршнями обливая плечи, когда увидел человека, разинувшего на нас рот из-за нашего утреннего костерка. У него было интеллигентное лицо, сам в очках и бойскаутской форме. Посох в руках сообщал ему нечто библейское. Другой рукой он, не подпуская, махал назад своему войску. Привет! крикнула ему она. Мы тут просто грязь после дороги смываем. Мы вчера ночью заблудились под дождем и добрались сюда через болото. Мы дадим вам время, ухмыльнулся он. Ох да Христа ради, сказала она, продолжая намыливать мне спину. Мы же просто люди. Они ведь уже видели людей, правда?
* * *
Если на Кисагата полусвет с дождем были так прекрасны, то как же славно будет на озере в хорошую погоду. Следующий день в самом деле выпал блестящим, я проплыл по озеру, остановившись у обычной скалы, даже не островка, где некогда медитировал монах Ноин. На дальнем берегу отыскали мы древнюю вишню из стихотворения Сайгё, в котором он сравнивает ее цветки с пеной на гребнях волн.
Из большого зала храма Канман видно все озеро целиком, а за ним - гору Чокай, столпом поддерживающую Небеса, а чуть неразличимее к западу ворота Муямуя, к востоку - тракт на Акита, и к северу - Сиогоси, где озеро встречается с океанскими бурунами. Только два озера столь прекрасны: второе - Мацусима. Но в то время, как Мацусима весело и радостно, Кисагата - сурово и набожно, словно в очаровании его таится какая-то печаль. Шелковичное дерево, цветущее под затяжным дождем Кисагата, ты - точно госпожа Сэйси в ее скорби. На влажном пляже Сиогоси цапли вышагивают по краешку моря. Какие-то яства, неведомые больше нигде, должно быть, продают в Кисагата во дни пиршеств. У Тэйдзи есть стихотворение о Кисагата: Вечером рыбаки сидят и отдыхают на порогах своих дверей. Сора написал о скопах: Подсказывает ли им Бог, как строить гнезда выше прилива?
* * *
Я любил ее за дерзость. Ее семнадцатилетнее тело, по всем большим и спекулятивным счетам эстетически приятное и биологически функциональное, нужно было видеть. Спартанское, коринфское: крепкое членами, тугие места переходят в мягкие, нежные - в твердые. В чистом дельфиньем изгибе икры виднелось что-то от маленького мальчугана, животик плоский и рифленый. Коринф утверждал себя в бедрах и грудях, в джинсовой синеве глаз, в морщинке верхней губы, в девчоночьем нахальстве ее носика. Мы не гордые, говорила она. Не могу порекомендовать вам этот пруд, поскольку в нем скопилось мусора и листьев за несколько геологических эпох. Черника вон на той косе обалденно вкусная. К этому времени бойскауты повылазили из-за плеч своего вожатого. Мы вернулись к своему участку пляжика, обсушились на солнце, попутно заварив себе еще кофе, и выудили из рюкзаков рубашки из почтения к нашим соседям. Дальше по дороге в тот день, в шалаше мы нашли пару плавок, размер - маленький, всю истыканную иглами дикобраза. Один из наших бойскаутов, сказала она. Как ты думаешь, он был внутри них или нет, когда Братец Дики решил покувыркаться?
* * *
Оставив Саката, мы двинулись по стотридцатимильному пути к столице провинции Кага. Тучи собирались на горных вершинах вдоль дороги Хокурику, по которой нам предстояло спуститься, и тучи собирались в моем сердце при мысли о расстоянии, лежавшем впереди. Сквозь ворота Нэдзу мы прошли в Этиго, сквозь ворота Итибури мы прошли в Эктю. Мы находились в пути уже девять дней. Всю дорогу погода стояла влажная и жаркая, обострилась моя малярия, поэтому идти было тяжелее. Шестое июля, ночи меняются, а завтра Звезда Ткача и Звезда Пастуха пересекут Млечный Путь вместе. В Итибури мне не давали уснуть две гейши за стеной. Они пришли к святилищу Исэ вместе со стариком, отправлявшимся домой на следующий день, и теперь докучали ему глупостями, которые он должен был передать всем их подружкам. Как фривольны и пусты их жизни! А на следующий день они пытались пристать к нам, убеждая нас, что они паломницы. Я был с ними суров, ибо они сводили к насмешке саму веру, но стоило мне отогнать их прочь, как сердце мое преисполнилось жалости. Мы пришли в деревню Наго за сорока восемью отмелями Куробэ и спросили, где посмотреть знаменитую глицинию Тако.
* * *
Хефаистискос, наш "рено", купленный в Париже, спавший в конюшне Виллефранша, гахнувший рессору под Тарбесом, проводивший ночи под огромным каштаном на площади Монтиньяка, под пальмами Ментона, под соснами Равенны, подняли лебедкой на фордек Крити в Венеции для вояжа по Адриатике в Афины. У нас же самих такой надежной, как у него, договоренности насчет каюты не было. Вместе с парой парижских машинисток, остроумно-смазливеньких; парой германских велосипедистов, светловолосых, загорелых и подобострастных; трио англичан, состоявшего из дамы-психиатра и двух ее любовников старшекурсника из Оксфорда, и парламентария от либералов из Бата; и матёрой путешественницей из Элтона, Иллинойс, некоей миссис Браун, мы получили места на ахтдеке, на открытом воздухе, с раскладушками для ночлега. Все каюты были заняты ацтеками.
Мексиканский Ротари с супругами, объяснила психиатр, которая говорила по-гречески и уже провела собеседование с Капитаном, отчитав его как мальчишку.
Удалой бармен прокричал нам поверх греческого оркестра на чем-то типа английского, что с пиратом - хозяином судна - всегда так: продает столько билетов, сколько сможет, а пассажиры пусть как хотят, так и выкручиваются. Тут всего неделя. Не говори драхма, говори тракме.
* * *
Глициния Тако, как мне сообщили, росла в пяти одиноких милях выше по побережью, и ни по пути, ни поблизости - ни единого домишки. Обескураженный, я двинулся вглубь провинции Кага. Туман над рисовыми полями, подо мною же бунтуют волны. Я пересек горы Унохана, долину Курикара и пятнадцатого июля пришел в Канадзава.
Здесь купец Касё из Осака попросил меня пожить у него на постоялом дворе. Раньше в Канадзава жил поэт по имени Иссё, чьи стихи были известны всей Японии. Он умер годом раньше. Я навестил его могилу вместе с его братом и написал там: Подай мне какой-нибудь знак, О немое надгробье друга моего, если слышишь ты мой плач, и порывы осеннего ветра подвывают скорби моей. В домике отшельника: Этот осенний день холоден, давайте нарежем огурцов и баклажанов и назовем их обедом. В пути:
Солнце красно и не ведает времени, но ветер - он знает, как холодно, О солнце красное! У Комацу, Карликовой Сосны: Подходящее имя для этого места, Карликовая Сосна, ветер причесывает клевер и волнами завивает траву. У алтаря в Тадэ видел я шлем самурая Санэмори и вышитую рубашку, что носил он под кольчугой.
* * *
Либерал-парламентарий из Бата, оксфордский старшекурсник по имени Джеральд и британская психиатресса демонстрировали греческие народные танцы, исполнявшиеся оркестром. Крымский Полевой Госпиталь, выразился я о раскладушках и тоненьких одеялах, составлявших нашу опочивальню на самой корме Крити. Именно! подтвердил либерал-парламентарий из Бата, тем самым принимая нас в свою компанию. Довольно весело, как вы считаете? щебетали и хихикали парижские машинистки. Pas de la retraite! Que nous soyons en famille(22). Миссис Браун из Элтона подоткнула одеяло подбородком и раздевалась спиной к Адриатике. Парижские машинистки кинулись ей на помощь, и они тоже стали трио, сдвинули вместе раскладушки, как и англичане. Они разоблачились до кружевных лифчиков и трусиков, что заставило либерала-парламентария из Бата высказаться: А, ну да, ничего другого ведь не остается, не так ли? Германские мальчики раздевались педантично, до прожженного мочой исподнего ультрасовременной краткости. Мы последовали их примеру, ничего уже не страшно, а либерал-парламентарий из Бата перещеголял всех и снял с себя все до нитки, младенец под лупой, пухлые коленки, пузико, лишь кое-где случайные завитки и клочки оранжеватых волос. Парижские машинистки завизжали. Германцы остро взглянули на него, сузив глаза. Он явно выходил за рамки.
* * *
Шлем Санэмори по забралу и наушникам увивали хризантемы; пунцовый дракон служил ему гребнем меж двух огромных рогов. Когда Санэмори умер, а шлем поместили в святилище, Кисо Ёсинака написал стихотворение и переслал его с Хигути-но-Дзиро:
С каким изумлением слышу я сверчка, стрекочущего в пустом шлеме. Снежная вершина горы Сиранэ видна была нам всю дорогу до алтаря Ната, который Император Кадзан воздвиг в честь Каннон, Богини Милосердия. Сад здесь - камни и сосны. Скалы белы у Скального Храма, да ветер осенний белее. У горячего источника поблизости, где я искупался: Омытому дымящимися водами в Яманака, нужно ли мне еще и хризантемы собирать? Трактирщик рассказал мне, что именно здесь Тэйсицу осознал, что как поэт он унизительно ограничен, и начал учиться у Тэйтоку, когда вернулся в Киото. Увы, пока мы были там, у моего спутника Сора начались боли в животе, и он отбыл к своей родне в Нагасима. На прощанье он написал: Неважно, если я упаду в пути, упаду я в цветы.
