Стефан Цвейг - Страх
Ирена бросилась обнимать плачущую дочку, но та сердито оттолкнула мать. Муж в свою очередь упрекнул ее за неуместную жалость, - он не собирался оставлять проступок безнаказанным и назначил ничтожную, но для ребенка чувствительную кару: девочке было запрещено идти завтра на детский праздник, которому она радовалась уже давно. С ревом выслушала малютка приговор, а мальчуган шумно выразил свое торжество, оказавшееся преждевременным: за такое злорадство ему тоже не позволили пойти на завтрашний праздник. Опечаленные дети в конце концов удалились, только общность наказания немного утешила их, а Ирена осталась наедине с мужем.
Вот подходящий случай, почувствовала она, отбросить всякие намеки, связанные с виной и признанием ребенка, и прямо заговорить о собственной вине. Если муж благосклонно примет ее заступничество за дочку, это будет ей знаком, что она может отважиться заговорить о себе.
- Скажи, фриц, - начала она, - неужели же ты действительно не пустишь детей на праздник? Это будет для них ужасное огорчение - особенно для малютки. К чему такая строгая кара? Ведь ничего особенно страшного она не сделала. И тебе не жаль ее?
Он посмотрел на жену.
- Ты спрашиваешь: неужели мне ее не жаль? Сегодня уже нет. После того как ее наказали, ей стало гораздо легче, хоть она сейчас и огорчена. По-настоящему несчастна она была вчера, когда злополучная лошадка лежала в печке. Весь дом разыскивал ее, а малютка непрерывно дрожала от страха, что пропажу вот-вот обнаружат. Страх хуже наказания. В наказании есть нечто определенное. Велико ли оно, или мало, все лучше, чем неопределенность, чем нескончаемый ужас ожидание. Едва только она узнала, как ее накажут, ей стало легко. Пусть тебя не смущают слезы - сейчас они только вырвались наружу, раньше они скоплялись внутри. А таить их внутри куда больнее.
Ирена посмотрела на мужа. Ей казалось, что каждое слово метит прямо в нее. Но он как будто и не думал о ней.
- Верь мне, это именно так. Я это наблюдал и в суде и во время следствия. Больше всего обвиняемые страдают от утаивания правды, от угрозы ее раскрытия. Как мучительна необходимость защищать ложь от множества скрытых нападок! Страшно смотреть, как извивается и корчится обвиняемый, когда из него клещами приходится вырывать признание. Иногда оно уже совсем на языке, непреодолимая сила подняла его из самых сокровенных тайников, оно душит преступника, оно уже готово претвориться в слова - и вдруг какая-то злая воля овладевает им, непостижимая помесь упрямства и страха, он подавляет признание, загоняет его внутрь. И борьба начинается сызнова. Судьи иногда страдают от этого больше, чем жертвы. А обвиняемые видят в судьях врагов, хотя на самом деле судьи - их помощники. А мне, как их адвокату, как защитнику, следовало бы предостерегать моих подопечных от признаний, поддерживать и поощрять их ложь, но у меня часто все внутри противится этому - слишком уж они страдают от необходимости запираться, гораздо больше, чем от признания и последующей кары. Мне собственно до сих пор непонятно, как можно совершить проступок, сознавая всю связанную с ним опасность, а потом не иметь мужества признаться в нем. Малодушный страх перед решительным словом, на мой взгляд, постыднее всякого преступления.
- Ты думаешь... по-твоему... только страх удерживает людей? А может... не страх... а стыд мешает человеку раскрыться... разоблачить себя... перед посторонними?
Муж удивленно взглянул на нее. Он не привык слышать от нее возражения. Но высказанная ею мысль поразила его.
- Ты говоришь - стыд, да ведь это... как бы сказать... это тоже своего рода страх... только высшего порядка... страх не перед наказанием, а... ну да, я понимаю...
Он вскочил, явно взволнованный, и зашагал по комнате. Эта мысль, по-видимому, задела в нем самые чувствительные струны, сильно растревожила его. Вдруг он остановился.
- Допускаю... можно стыдиться посторонних... толпы, которая выуживает из газет чужую беду, смакует ее и облизывается... Но ведь близким-то можно признаться...
- А что, если... - она отвернулась; он смотрел на нее очень пристально, и она чувствовала, что у нее срывается голос. - Что, если... самым близким особенно стыдно признаться...
Он остановился перед ней, явно пораженный.
- Так по-твоему... по-твоему... - голос его сразу стал другим, мягким, глубоким... - по-твоему, Ленхен легче было бы рассказать о своем проступке кому- нибудь другому... например... бонне, а то ей...
- Я в этом уверена... Она так долго отпиралась перед тобой именно поэтому... ну, потому, что твое мнение ей важнее всего, что тебя она любит больше всех...
Он задумался на миг.
- Пожалуй, ты права, да, наверняка права. Как странно... мне это не приходило в голову. Но, конечно, ты права, и я не хочу, чтобы ты думала, что я не могу простить... Нет, именно ты не должна так думать, Ирена...
Он смотрел на нее, и она чувствовала, что краснеет под его взглядом. Умышленно он так говорит, или это случайность, коварная, опасная случайность? Все та же мучительная нерешимость тяготела над ней.
- Приговор кассирован. - Он заметно повеселел. "Ленхен свободна, я сам сейчас об этом объявлю. Ну, ты довольна мною? Или тебе еще чего-нибудь хочется... Видишь... я сегодня настроен благодушно... может быть, от радости, что вовремя спохватился, понял, что был несправедлив. Это большое облегчение, Ирена, очень большое...
Она, казалось ей, поняла, что именно он хочет подчеркнуть. Инстинктивно она потянулась к нему, слово уже готово было сорваться с ее губ. И он тоже приблизился к ней, как будто хотел поскорее снять с нее то, что ее угнетало. Но тут она встретила его взгляд, горящий алчным нетерпением, жаждой услышать ее признание, проникнуть в ее тайну, и в ней словно что-то оборвалось. Она уронила протянутую руку и отвернулась. Все напрасно, думала она, никогда не хватит у нее сил произнести то единственное спасительное слово, которое жжет ее, лишает покоя. Как раскаты близкой грозы прозвучало предупреждение, но Ирена знала, что ей все равно не спастись, и в тайниках души уже хотела того, чего до сих пор так боялась: чтобы скорее сверкнула очистительная молния, чтобы все стало известно.
Ее желанию, видимо, суждено было исполниться скорее, чем она предполагала. Борьба длилась уже две недели, Ирена дошла до полного изнеможения. Последние четыре дня шантажистка не подавала признаков жизни, но страх прочно въелся в плоть и кровь Ирены, - при каждом звонке на парадном она вскакивала, чтобы перехватить новые вымогательские требования. Она ждала их нетерпеливо, чуть не страстно, - ведь удовлетворив эти требования;, она докупала себе целый вечер покоя, несколько мирных часов в обществе детей, прогулку.
И на этот раз, услышав звонок, она бросилась к парадной двери, открыла и в первую минуту удивилась при виде пышно разодетой дамы, но тут же испуганно шарахнулась, узнав под новомодной шляпкой ненавистную физиономию вымогательницы.
- А, вы дома, фрау Вагнер. Мне повезло. У меня к вам важное дело. - Не дожидаясь ответа растерянной Ирены, которая дрожащей рукой ухватилась за дверь, вымогательница вошла и прежде всего положила зонтик, кричащий красный зонтик, очевидно первый плод ее грабительских набегов. Двигалась она с необычайной уверенностью, точно в своей собственной квартире; окинув изящное убранство одобрительным и явно удовлетворенным взглядом, она без приглашения проследовала к полуотворенной двери в гостиную. - Сюда, не правда ли? - спросила она с затаенной насмешкой, и когда онемевшая от потрясения Ирена жестом попыталась остановить ее, успокоительно добавила: - Если вам неприятно, я не задержусь, дело минутное.
Ирена беспрекословно пошла за ней. Вторжение шантажистки в ее дом, своей наглостью превзошедшее все самые страшные ожидания, совершенно ошеломило ее. Ей казалось, будто это сон.
- Н-да, ничего не скажешь, богато живете, - с нескрываемым удовольствием заметила шантажистка, усаживаясь в кресло. - Мягко-то как. А сколько картин! Тут только и понимаешь наше убожество. Богато вы живете, фрау Вагнер, очень богато.
При виде преступницы, удобно расположившейся у нее в комнатах, несчастная женщина не выдержала и дала волю возмущению.
- Что вам от меня надо, подлая вы шантажистка! Как вы смели прийти ко мне домой! Не думайте, я не позволю так измываться надо мной. Я вас...
- Говорите потише, - прервала та с оскорбительной фамильярностью. - Дверь открыта, прислуга услышит. Мне-то что! Я ведь не скрываюсь. Господи боже мой! Не все ли мне равно - в тюрьме ли сидеть, или бедствовать на воле. А вам бы следовало быть поосторожнее, фрау Вагнер. Давайте я прежде всего закрою дверь, на случай если бы вы вздумали опять погорячиться. Только знайте заранее, бранью меня не проймешь.
На короткое мгновение гнев придал Ирене силы, но теперь она снова почувствовала себя беспомощной перед невозмутимой наглостью противницы. Как ребенок, ожидающий, какой ему зададут урок, стояла она испуганно и почти смиренно.
