Супружеская жизнь - Базен Эрве

Если не пишет шариковая ручка, она сразу приведет ее в порядок: потрет кончик о свою подметку.

Ко всем ее посудным полотенцам пришиты две петельки: когда с одной стороны полотенце загрязнится, можно его перевесить на нижнюю петельку и пользоваться другим концом.

Чтоб воротничок в мужской рубашке блестел, как лакированный, она добавляет в крахмал чуточку буры.

Когда надо разогреть жареную курицу, она ее обернет в фольгу, чтобы не пересушить.

Чтоб юбка перестала блестеть, она протрет залоснившиеся места тряпкой, намоченной в настое крепкого кофе с гущей.

Если термостат испортился, не беда! Температуру можно определить с помощью обыкновенной бумаги из школьной тетради: в теплой духовке она останется белой, если подбавить огня, бумага станет желтой, а при высокой температуре примет темно-коричневый цвет.

Грязную воду после мытья посуды Мариэтт обязательно процедит через сито, а то может засориться сточная труба.

А вот остатки холодной телятины разбудили в ней психолога. Никто не ест эти обрезки, и они могут пропасть. Тогда Мариэтт режет мясо на аккуратные кусочки, на каждый кладет по ломтику маринованного огурчика, втыкает разноцветные пластмассовые вилочки, которыми берут маслины, укладывает все аппетитной горкой, и успех достигнут: ребята вмиг опустошают всю тарелку.

Конечно, бывает, что ее психологические трюки проваливаются у тех же детей. Но Мариэтт неизменно останется наседкой, опекающей цыплят, страстной матерью. В прошлом году мне удалось во время летнего отпуска избежать надоевшего Киберона, но ценой поездки в Порнише, а это обошлось нам вдвое дороже. И все равно все осталось на своих местах в этом царстве игрушек, материнского баловства и детских шалостей.

Порой Никола, отбиваясь от мамашиных нежностей, удирает на улицу, и тогда Мариэтт теряет душевное равновесие. Был момент, когда мне показалось, что у Мариэтт появились какие-то опасения на мой счет. Сейчас я не так в этом уверен. Она действительно опасается, но другого. Ей нанес удар отъезд Симоны, которая преспокойно бросила мамулю. Неприятно поражает ее и вольное поведение старших дочек Габ и Эрика, они еще школьницы, но ходят с накрашенными глазами и уже слишком многое себе позволяют. Недавно одна из подруг Мариэтт, некая Луиза, была вынуждена спешно выдать замуж свою единственную дочь, которой еще и семнадцати не исполнилось. Мариэтт деланно смеялась:

— Что же это происходит? Какой ветер подул? Они все разлетаются, как пушинки одуванчика!

Взгляд, устремленный на меня, выдавал ее мысли. Дети уходят, только мужья остаются, и это навсегда. Все кончается тем, с чего началось: ты и я. Я как-то заметил, что Мариэтт перелистывает альбом своей сестры Арлетт и мечтательно рассматривает пожелтевшие фотографии, на которых так давно были сняты мы вдвоем.

Ну конечно, у нас были и еще будут всякого рода неприятности.

В бульоне обязательно попадется кость. Зато в мозговой косточке вкусный мозг, — ехидно говорят студенты-медики. Повторяешь себе это в отчаянии, хоть и понимаешь, что дразнишь гусей, что вина твоя.

Семь лет — возраст наших младших детей — мы жили почти без тревог — некоторые предосторожности, некоторая умеренность помогли нам избежать прироста нашей детской команды. Но вот маленький промах, и конечно. Короче говоря, в мае Мариэтт была уже беременна. Я зашел с ней к Лартимону, и через несколько минут он разразился священной формулой:

— Примите мои поздравления. Это произойдет в конце декабря.

— Что вы, — воскликнул я, — об этом не может быть и речи.

— Ну конечно же, — добавила Мариэтт.

Лартимон сделал оскорбленную мину, как оно и подобает врачу, связанному клятвой Гиппократа, а также опасениями потерять клиентку. Но мои возражения выглядели довольно основательно.

— Вы прекрасно знаете, что она может оглохнуть. Мариэтт уже почти не слышит на правое ухо после последних родов.

Однако Лартимон не смягчился.

— Знаю, — сказал он, — но мы ничего сделать не можем. Особого риска здесь нет.

Я простился с ним холодно, злясь на самого себя, но был доволен поведением жены. Она на этот раз не упрекала меня и винила лишь себя, что ошиблась в числах. Я не услышал от нее жалоб, и, держа мою руку, Мариэтт время от времени сжимала ее.

— Не волнуйся, пожалуйста, — сказала она, когда мы вернулись домой. — У меня есть один верный адрес. Досадно только, что это дорого стоит.

Возможность избавиться от ребенка обходится дороже, чем десяток ребят. Но тут и спору не было. Пришлось продать акции моей тетушки, оставленные мне, и я был счастлив, что таким образом могу добыть деньги, тогда как для многих других безденежье было бы непреодолимым препятствием. И все же я был в нерешительности. Я обратился за советом к Тио, и он заколебался:

— Да, разорительная штука, — сказал он. — Заметь, я не в твой адрес, ведь у Мариэтт причина серьезная, и, кроме того, у вас и так четверо детей. Меня злит мысль, что какой-то подлец наживется на этом. — Чтоб несколько смягчить удар, он весело бросил циничную фразу: — Государству следовало бы взять на это монополию. Зарабатывает же оно баснословные суммы на спиртных напитках и на азартных играх.

Что касается Гимаршей, то они не высказались ни за, ни против, только пожалели, что так далеко Япония, и попытались узнать, нельзя ли все проделать в Швейцарии.

А я все еще не решался. Да и Мариэтт тоже. У нее появилось искушение опять побаюкать младенца, она однажды уже сказала Габ: «Я с удовольствием повторила бы». Но риск все же имелся и усиливался другим соображением, менее отчетливым: если снова согласиться, значит, опять уступить инстинкту наседки в ущерб мне, ее супругу, и тем четверым ребятишкам, которые у нас уже есть. Поступиться мной, — это для нее уже что-то значило. Я был почти уверен в том, что уже обрел вес в семейном балансе. Ведь Мариэтт воскликнула:

— Э нет, хватит! Не могу же я всю жизнь возиться с пеленками, как ты со своими судебными делами.

Неделю я колебался. Пытался убедить себя в том, что даже природа подвластна бедствиям, регулирующим ее фауну, что люди пока еще не создали ни вакцины, ни антибиотика для ограничения своей плодовитости, и если так будет продолжаться, то с человеческим обществом произойдет то же, что произошло бы, если б в море все селедочные икринки выживали и становились рыбами. Напрасно я говорил себе, что человек пересмотрел первоначально намеченные себе цели, что религия, столь высоко ценящая христианское семя, в течение двух тысяч лет без счета сжигала людей на кострах да еще благословляет миллиарды верующих уничтожать друг друга; напрасно я повторял себе, что «единодушное» порицание, о котором толкуют моралисты, — чистейшее лицемерие, ибо при нашем уровне плодовитости 500 000 рождений в год и при тридцатилетнем ее сроке около 25 миллионов наших женщин избежали появления на свет 15 миллионов ангелочков. Напрасно я убеждал себя, что риск потерять возможного гения весьма невелик и, во всяком случае, если женщине грозит какая-то опасность, то жизнь матери дороже, чем ребенок, которого еще нет, и неизвестно, кем он станет; напрасно я напоминал себе о том, что каждая убитая куропатка, бык или ягненок — живые существа, ощущающие свое бытие, жаждущие продолжить его и, однако ж, их без малейшего колебания приносят в жертву нашей человеческой жизни! Можно говорить что угодно, но не только страх перед законом, который наказывает за аборт не так уж сурово, волнует нас. Некоторые мужчины считают обязанностью галантного человека предложить аборт своей случайной подруге, которая согласилась прилечь с ними на диван и нарвалась из-за этого на большую неприятность. Но для тех, кому приходится склонять к аборту свою жену, хотя к рождению детей она приуготована самым замужеством, согласием, данным ею в церкви и в мэрии, все обстоит иначе. Ведь муж в этом случае как будто отказывается выполнить свои обязательства. Кто знает? Вот этой самой малютки, которая еще не родилась, может, когда-нибудь будет нам не хватать… Я был в полнейшей растерянности. Не мог ни на что решиться. Отправил Мариэтт к отоларингологу, который лечил ей ухо. Его врачебная специальность позволяла ему быть в данном случае объективным.