Тадеуш Бреза - Стены Иерихона
Кристина это заметила.
- А у вас, - закричала она, - мысли становятся все чернее.
- Вот-вот будут розовыми, - пробормотал он. - Так уж настроила меня эта ваша политика.
Он знал о ее национал-радикализме.
- Вы против нас? - спросила она.
Он содрогнулся. Вспомнил, как умирала его мать. Доктора мучили и мучили ее уколами. Отец схватил одного из них за руку и попросил: "Дайте ей спокойно умереть".
- Нет, - ответил он и, пока произносил это коротенькое слово, проверил, так ли, и согласился, что так оно и есть. - Я был у власти во времена, когда о молодых не говорили. Мы сами ими были. А вы-детьми. Так что не могу привыкнуть к тому, что надо вас бояться.
- А нас кто-нибудь боится? - Кристина задала этот вопрос наверняка. Она любила слышать в ответ, что да.
- Вы будущее, - объяснял Костопольский, - а его все боятся. Не именно вас.
- А мы совершенно ничего не боимся! - Кристина, задетая за живое, перешла на крик. - Мы знаем, что лучше вас разбираемся, что такое государство. И государство в нас разберется.
- Государство! - Костопольский задумался. Сколько же сот раз в своей жизни он произносил это слово. Заклинал им. Что оно для него сегодня? Опять слово, написанное на бумаге, линия, идущая вниз, указывая путь к упадку. Мог бы он к давней своей страсти вернуться? Власти ему не было жаль. Минута, когда он ее утратил, оставалась для него по-прежнему горькой, он чувствовал ее вкус, просчитался,, вот и все. В собственной судьбе он вычеркнул бы сам факт отставки, но не старался бы ничего вернуть. Он уже не верил. По тысяче причин родина его не устраивала. Он пробовал защитить ее от себя. Ему даже удавалось поддержать в себе веру, но всякий раз только в одном каком-нибудь пункте. Оставались другие. Он обращался к ним.
Тогда рушился тот, единственный. "Государство! - неприязненно подумал он, - великое ничто".
А Кристине казалось, что ему не хочется с ней разговаривать.
- Вы, господин министр, что-то нелюбезны ко мне с этой вашей мудростью.
Костопольский сказал, почему ему не хочется говорить:
- Я, видите ли, поклялся, что буду пугать. Кто-то из прежних моих коллег назвал меня Кассандрой. Кассандра прощала детям, пугала вождей.
Кристина удивилась:
- Так нам сначала надо подрасти?
Он возразил:
- Прежде всего им. Дорасти до ситуации. Вы-дальний план.
Я пугаю ближайшее будущее.
- А если бы его отдали в наши руки.
Страус прячет голову в песок, король во время революции отрекается от престола в пользу малолетнего сына, страна, оказавшись над пропастью, на помощь зовет молодых! - подумал он.
- Я здесь уже ничего не значу, - сказал Костопольский. - Но не советовал бы.
Одни планеты от земли дальше, другие к ней ближе, но всегда они страшно далеки от нее, так и детям, подросткам, молодежи страшно далеко до искусства управлять. Он никого не видел за пределами своего поколения, хотя ведь именно оно выросло на пустом месте. Он помрачнел, прислушался, как будто хотел услышать совет насчет будущего. А тут изо всех комнат несся в гостиную крик. Один другого стремился переорать, и не только словом, но и смехом. То и дело кто-то закатывался или начинал хлопать в ладоши; казалось, какая-то женщина вопила так, что нельзя было понять, кто. Только когда голос стих, стало ясно, что это Мотыч.
- Молодые, - закончил он свою мысль, - существуют для того, чтобы завоевывать, старые-чтобы сохранять в целости.
Время, которое наступает, принадлежит старым, ибо это будет время обороны.
Улыбнувшись Кристине, Костопольский как бы улыбнулся и Ельскому. Он был его кредитором. Рекомендовал его в президиум, помог отыскать должность, сделал его правой рукой министров. Костопольский полагал, что за него Ельский дал бы себе отрубить руку.
- Я не вообще против старых, - выпалила Кристина. - В некоторых случаях молодые могут использовать их.
Но теперь уже Костопольский улыбнулся просто Ельскому, ибо начал с ним одну игру. Несчастные мои сбережения, говорил он ему неделю назад, должны, такое я принял решение, оказаться за границей. Он знал, что Ельскому трудно будет отказаться, тем более что дело это он мог бы сравнительно легко устроить.
Именно он ходил из президиума в министерство иностранных дел выправлять чиновникам паспорта. Взял бы такой паспорт для Костопольского, вот и все дела. Важная фигура, в недавнем прошлом сановник, ему дадут министерские бумаги со всеми почестями. Пусть берет с собой что хочет. На улыбку Ельский ответил покорным выражением лица. Со всевозможной вежливостью выкручивался, как только мог. Боялся. Сам Костопольский говорил, что за ним ходят по пятам. А если его сцапают на границе с этими деньгами и дипломатическим паспортом, на который он потерял право, Ельский окажется в глупом положении.
Костопольский вперил в него свой тяжелый, тягучий взгляд.
Догадывался, что Ельский все еще относится к нему с уважением.
Недавно разрешил немного проводить себя. Ельский в толпе отыскивал знакомых, и хотя Костопольский никогда не видел, как он раскланивается, почувствовал, что эти его сегодняшние поклоны необычны. Значил он еще что-нибудь для него? У Костопольского были друзья очень высоко. Общепринятым было не считаться с его мнениями, но не с капризами. Ни один министр финансов не принял бы от него совета, касающегося финансов, но любой принял бы чиновника, которого Костопольский рекомендовал. Уклоняться от его влияния и оказывать ему мелкие любезности-таков, видимо, был наказ, как вести себя с бывшим сановником. Костопольский понимал это, злился, но так вяло, что, если бы не его зуд протестовать, как знать, нельзя ли было бы принять все это только за грусть?
Он напоминал смятенного революцией, но любимого крестьянами помещика, которому в память о прошлом оставили право собирать на лугу цветы. Костопольский не собирал. Ни во что не вмешивался. Не давал указаний, не суетился по мелочам, не выдвигал и великих проектов. Никто не знал, что он думает, нельзя было догадаться, каким он стремится предстать во мнении других: тем ли, кто еще многое может, если захочет, или же тем, кто уже совершеннейший ноль. Но даже если бы правдой было это последнее, Ельский все равно не перестал бы гнуть спину перед своим бывшим министром. Он не рассчитывал на его помощь ни в чем, но ему и в голову не приходило, что тот мог бы ему навредить. Просто он помнил Костопольского, как никого другого. Первую женщину не забывают, точно так же и чиновник не забывает своего первого начальника. Для Ельского это был Костопольский. Знакомство с теми, кто приходил ему на смену, сделало Костопольского в глазах Ельского единственным начальником, которого он уважал. Ни о ком после него он уже не мог сказать, что видит лучше, шире, глубже. Из кабинета Костопольского он всегда возвращался с ощущением, что человек этот как бы смотрит с башни или через микроскоп. Следующий директор поразил его. Они с Ельским подходили к делу одинаково. Но потом удивление стерлось, стерлись и воспоминания о Костопольском. И Ельский стал тогда считать, что у них с новым директором зоркий взгляд, тем более что, по мнению нового шефа, Ельский был необычайно способным чиновником.
"Не устроит!" Выражение лица Ельского привело бывшего министра к такому выводу, и он перестал сверлить его взглядом.
Боится! Чего? Да, тут он похож на всех остальных, думал Костопольский. Не до меня, страшащегося катаклизма, когда все они опасаются чепухи. Это ужасно-стать, как я, например, функцией чьего-то страха. Как же тяжел всякий чужой страх.
Ему бы только завладеть человеком. Попробуй-ка его потом тронуть. Не буду пробовать. Поищу другой выход.
- Но, но, - закричала Кристина, - интересные вещи обнаруживаются. Господин министр-наш враг.
В глазах Костопольского, смотревшего на Ельского, появилось что-то, напоминающее удивление. Так он, значит, с ними.
Ельский заметил это и торопливо поправил:
- Ваш враг, ваш!
Тон Кристины стал серьезным. Насчет неприязни Костопольского, просто она хотела пошутить. А тут Ельский вдруг ее поддерживает.
- Ну, вот видите, - вздохнула она.
Но Костопольскому такой поправки было мало. Он почувствовал, как можно подобраться к Ельскому. Глядя на него исподлобья, он спросил. Кристина не дала ответить:
- Владек? Ну конечно же. Он питает к нам слабость. - И потом, немного кокетничая: - Но, может, я компрометирую вас в глазах господина министра?
Костопольский возразил:
- Людей с большим удельным весом в пустоте не удержишь.
Чем больше пустоты в середке, тем большее их число тянется к крайностям.
- Разве это несчастье? - допытывалась Кристина.
- То, что каждый думающий человек симпатизирует у нас какой-нибудь нелегальной партии! Она об этом спрашивает?
Кристина, не подумав, бухнула, что да.
Костопольский покачал головой.
- Самое паршивое, что на легальные партии ни у кого нет аппетита. Я-то знаю.
