Темное дело - де Бальзак Оноре

— О чем идет речь?

— О Франции, — вероятно, ответил князь, которым я восторгаюсь, как одним из самых необыкновенных людей нашего времени.

— О Республике, — несомненно ответил Фуше.

— О власти, — по-видимому, ответил Сийес.

Присутствующие переглянулись. Интонацией, взглядом, жестами Марсе превосходно изобразил всех троих.

— Три священника отлично понимали друг друга, — продолжал он. — Карно, вероятно, свысока взглянул на своих коллег и на бывшего консула. В глубине души, думается мне, он был ошеломлен.

— Вы верите в успех? — спросил его Сийес.

— От Бонапарта можно всего ожидать, — ответил военный министр. — Альпы он перешел благополучно.

— В настоящее время, — заметил дипломат, нарочно растягивая слова, — он поставил на карту все.

— Ну, давайте без обиняков: что нам делать, если первый консул будет разбит? — сказал Фуше. — Можно ли заново собрать армию? Останемся ли мы по-прежнему его покорными слугами?

— Теперь Республики уже не существует, — заметил Сийес. — Он консул на десять лет.

— У него больше власти, чем было у Кромвеля, — добавил епископ, — притом он не голосовал за жизнь короля.

— Сейчас у нас есть повелитель. Сохраним мы его, если он проиграет сражение, или вернемся к Республике в чистом виде? — спросил Фуше.

— Франция сможет противостоять врагам, только если будет восстановлена сильная власть, как при Конвенте, — многозначительно заявил Карно.

— Я согласен с Карно, — сказал Сийес. — Если Бонапарт вернется побежденным, надо его прикончить; уж немало он нам насолил за эти семь месяцев!

— На его стороне армия! — задумчиво отозвался Карно.

— А на нашей будет народ! — воскликнул Фуше.

— Вы очень торопитесь, сударь, — возразил вельможа густым басом, который сохранился у него до сих пор, и ораторианец сразу умолк.

— Будьте откровенны, — сказал, внезапно появившись, бывший член Конвента, — все зависит от того, как обернутся события: победитель — всегда прав, побежденный — всегда прах.

— Раз уж вы находитесь здесь, Мален, — заметил хозяин дома, ничуть не растерявшись, — будьте нашим союзником.

И он знаком предложил ему сесть. Благодаря этому происшествию Мален, дотоле мало приметный член Конвента, и занял то положение, которое, как мы видели, сохраняет до сих пор. Он сумел молчать, и оба министра остались ему верны; в то время он оказался рычагом целого механизма и душою всей интриги.

— Этого человека никому еще не удавалось победить, — горячо воскликнул Карно. — Теперь же он превзошел Ганнибала.

— В случае несчастья — вот и Директория, — лукаво заметил Сийес, обращая внимание собравшихся на то, что их пятеро. — И все мы заинтересованы в том, чтобы сберечь плоды Французской революции, ведь мы трое сняли с себя рясы, а генерал подал голос за казнь короля. Что же касается вас, — обратился он к Малену, — вы владеете поместьями эмигрантов.

— Интересы у нас общие, — категорически заявил Сийес, — и они вполне совпадают с интересами родины.

— Редкий случай, — заметил дипломат, улыбнувшись.

— Надо действовать, — добавил Фуше, — сражение идет, а Мелас располагает превосходящими силами. Генуя уже сдана, и Массена сделал большую ошибку, отправив свою армию морем в Антибы; следовательно, у нас нет никакой уверенности в том, что ему удастся соединиться с Бонапартом, а в таком случае консул останется без подкреплений.

— Откуда у вас такие сведения? — спросил Карно.

— Они вполне достоверны, — ответил Фуше. — Донесение об этом вы получите утром, к открытию биржи.

— Приятели не очень-то стеснялись, — заметил де Марсе, улыбнувшись, и помолчал.

— А когда придет известие о разгроме, будет уже поздно основывать клубы, разжигать патриотические чувства и менять конституцию, — опять заговорил Фуше, — наше восемнадцатое брюмера должно быть подготовлено заранее.

— Предоставим совершить его министру полиции, — сказал дипломат. — Но нам следует остерегаться Люсьена. (Люсьен Бонапарт был тогда министром внутренних дел.)

— В свое время я его арестую, — сказал Фуше.

— Господа, — воскликнул Сийес, — наша Директория уже не будет подвергаться анархическим переменам. Мы установим олигархическую власть, учредим сенат с пожизненными членами и парламент, который будет в наших руках; мы должны учесть ошибки прошлого.

— При такой системе я буду жить беззаботно, — сказал епископ.

— Найдите мне надежного человека для сношений с Моро, ибо армия, стоящая в Германии, станет нашей единственной опорой! — воскликнул Карно, долгое время сидевший в глубоком раздумье.

— И действительно, господа, эти люди были правы, — продолжал де Марсе после небольшой паузы. — В тот переломный момент они проявили истинное величие; на их месте я поступил бы точно так же.

— Господа! — с торжественной серьезностью воскликнул Сийес, — продолжал де Марсе свой рассказ. — Этот возглас «господа» был отлично понят присутствующими: все выражали взглядом одну и ту же решимость, как бы произносили один и тот же обет, а именно: непоколебимо хранить тайну и поддерживать полную солидарность друг с другом, в случае если Бонапарт вернется победителем.

— Мы все хорошо знаем, что нам надлежит делать, — добавил Фуше.

Сийес бесшумно отодвинул задвижку; тонкий слух, обычный у духовников, сослужил ему в данном случае хорошую службу: вошел Люсьен.

— Добрые вести, господа! Ординарец привез госпоже Бонапарт письмо от консула: он начал кампанию с победы при Монтебелло.

Три министра переглянулись.

— Это решающее сражение? — спросил Карно.

— Нет, но бой был кровопролитный, и Ланн покрыл себя славой. Его армию в десять тысяч человек атаковала армия в восемнадцать тысяч, но Ланна спасла дивизия, посланная ему на помощь. Отт обращен в бегство. Словом, фронт Меласа прорван.

— Когда произошло сражение? — спросил Карно.

— Восьмого, — ответил Люсьен.

— А сегодня тринадцатое, — возразил проницательный министр, — следовательно, судьбы Франции решаются, вероятно, именно сейчас, когда мы разговариваем. (Действительно, сражение при Маренго началось четырнадцатого июня, на рассвете.)

— Целых четыре дня невыносимого ожиданья! — заметил Люсьен.

— Невыносимого? — повторил министр внешних сношений с холодным недоумением.

— Четыре дня, — сказал Фуше.

— Очевидец уверял меня, что оба консула узнали эти подробности, только когда шестеро собеседников вернулись в гостиную. Было четыре часа утра. Фуше уехал первый. Вот что сделал с затаенным, дьявольским упорством этот сумрачный, проникновенный и своеобразный гений, мало изученный, но безусловно равный Филиппу Второму, Тиберию и Борджиа. Во время Вальхернского сражения он проявил себя подлинным военачальником, мудрым политиком и дальновидным государственным деятелем. Это единственный настоящий министр, который был у Наполеона. Вы знаете, что он тогда поверг Наполеона в ужас; Фуше, Массена и князь Талейран — самые великие люди из мне известных, самые сильные умы в том, что касается дипломатии, войны и управления государством; если бы Наполеон чистосердечно привлек их к осуществлению своих замыслов, Европы уже не существовало бы, а была бы одна только огромная французская держава. Фуше отошел от Наполеона лишь после того, как увидел, что Сийес и князь де Талейран отстранены. В три дня Фуше, тщательно скрывая, чья рука разворошила угли в этом очаге, вызвал то всеобщее смятение, ту тревогу, которые тяжким гнетом нависли над всей Францией, и пробудила республиканскую активность в духе тысяча семьсот девяносто третьего года. Так как необходимо осветить этот темный уголок нашей истории, скажу вам, что именно агитация Фуше, державшего в руках все нити старой Горы, породила республиканские заговоры, угрожавшие жизни Наполеона после его победы при Маренго. Сознание причиненного зла и дало Фуше силу указать Наполеону на то, что, вопреки мнению последнего, в этих заговорах республиканцы замешаны гораздо больше, чем роялисты. Фуше превосходно знал людей; он был уверен в Сийесе, зная его ущемленное самолюбие, в Талейране — потому что это был большой барин, в Карно — ввиду его безупречной честности; но сегодняшнего нашего приятеля Фуше опасался, и вот каким образом он связал его по рукам и ногам. В те времена это был просто Мален — Мален, тайно переписывающийся с Людовиком Восемнадцатым. Министр полиции заставил его сочинять прокламации революционного правительства, декреты, постановления, указ об объявлении вне закона участников переворота восемнадцатого брюмера; больше того — этому невольному заговорщику пришлось позаботиться о том, чтобы эти материалы были отпечатаны в нужном количестве экземпляров, а затем хранить их наготове у себя в доме. Типографщика арестовали как заговорщика, — ибо нарочно был выбран типографщик-революционер, — и полиция выпустила его лишь два месяца спустя. Этот человек умер в тысяча восемьсот шестнадцатом году, продолжая верить в монтаньярский заговор. Одна из любопытнейших сцен, разыгранных полицией Фуше, произошла, без сомнений, тогда, когда крупнейший банкир того времени узнал от прибывшего к нему курьера о якобы неудачном исходе битвы при Маренго. Как вы помните, счастье склонилось в сторону Наполеона только часов в семь вечера. А в полдень агент, посланный на поле сражения финансовым королем, уже счел французскую армию разгромленной и поспешил отправить нарочного с этой вестью. Министр полиции послал за расклейщиками афиш и глашатаями, а один из его доверенных уже выехал с подводой, полной прокламаций, когда вечерний курьер, домчавшийся необыкновенно быстро, распространил весть о победе, от которой вся Франция поистине обезумела. На бирже произошло несколько крахов. Но толпа расклейщиков и глашатаев, которым надлежало объявить Бонапарта вне закона и возвестить о его политической смерти, была задержана в ожидании, пока не будет отпечатана прокламация и афиша, возвещающая победу первого консула. Гондревиль, на которого могла пасть вся ответственность за этот заговор, был так перепуган, что погрузил связки напечатанных листовок на телеги, ночью отправил их в Гондревиль и, видимо, похоронил эти злополучные бумажки в подвалах замка, который приобрел на имя подставного лица. Он исхлопотал этому лицу место председателя имперского суда в том департаменте. Фамилия его... Марион! Затем Мален поспешил в Париж и успел своевременно приветствовать первого консула. Как вам известно, после сражения при Маренго Наполеон вернулся из Италии во Францию с невероятной быстротой; но каждому, кто досконально знает тайную историю того времени, ясно, что поспешность эта была вызвана сообщением Люсьена. Министр внутренних дел заметил что-то странное в поведении монтаньяров и, хоть и не знал, откуда дует ветер, все же опасался грозы. Заподозрить трех министров он не мог и поэтому объяснял начавшееся брожение давнишней неприязнью, вызванной его братом восемнадцатого брюмера, а также твердой уверенностью, которую питали уцелевшие деятели тысяча семьсот девяносто третьего года, что в Италии Наполеону будет нанесен непоправимый удар. Возгласы «Смерть тирану», прозвучавшие в Сен-Клу, все еще стояли в ушах Люсьена. Сражение при Маренго задержало Наполеона на полях Ломбардии до двадцать пятого июня; второго июля он возвратился во Францию. Итак, представьте себе лица пяти заговорщиков, когда они в Тюильри поздравляли первого консула с победой. Фуше тут же, в дворцовой гостиной, сказал трибуну (ибо Мален, которого вы только что видели, был недолго даже трибуном), что надо немного подождать и что не все еще кончено. Действительно, в глазах господина де Талейрана и Фуше Бонапарт не был еще так крепко связан с Революцией, как они сами, и они решили ради собственной безопасности усилить эту связь посредством дела герцога Энгиенского. Совершенно явная нить ведет от казни этого принца к заговору, составленному в здании Министерства иностранных дел во время итальянского похода. Конечно, теперь всякому, кто беседовал с хорошо осведомленными людьми, очевидно, что Бонапарт был обманут, как ребенок, господином де Талейраном и Фуше, которым хотелось бесповоротно поссорить его с Бурбонами, в то самое время как посланцы последних пытались сговориться с первым консулом.