Отцы - Бредель Вилли
Фрау Хардекопф обо всем этом не сказали ни слова.
Глава вторая
1
У краснодеревщика Густава Штюрка была собственная мастерская в подвале дома на Рабуазах, и в том же доме, на третьем этаже, — квартира. Он принадлежал к числу тех мелких ремесленников, которые с ожесточением и упорством борются в своих крохотных мастерских против конкуренции крупных предпринимателей и видят свою гордость в том, чтобы противопоставить серийным фабричным товарам искусную, добротную работу кустаря. Конечно, Штюрку давно уже пришлось бы закрыть мастерскую, если бы не заказы по ремонту мебели; клиентами его были торговцы и экспедиторы, агенты и комиссионеры, адвокаты и нотариусы, снимавшие большие торговые помещения и конторы на новой Шпиталерштрассе и Менкебергштрассе. Время от времени он делал комоды, а для заказчиков, обладавших средствами и вкусом, — книжные шкафы или полки, сообразуясь с особенностями комнаты и обстановки. Так ему удавалось сохранить самостоятельность и вместе с тем зарабатывать на жизнь. Когда же он получил в наследство от умершего брата около одиннадцати тысяч марок, он стал считать себя богачом.
Сдержанный и скромный, Густав Штюрк производил впечатление человека замкнутого; и в самом деле, лишь немногим удавалось сблизиться с ним. Но те, кому это удавалось, могли составить себе представление о том особом типе ремесленника, философа-самоучки, который в прежние времена встречался чаще, нежели теперь, и немало способствовал обогащению народной культуры и росту самосознания представителей этого сословия. Штюрк питал особую склонность к естественным наукам и, читая Дарвина, этого «Коперника органического мира», натолкнулся на Иосифа Дицгена, которого высоко ценил. Благодаря Дицгену он и стал социал-демократом.
Но портрет Густава Штюрка был бы не полон, если бы мы не упомянули о его пристрастии к канарейкам. В гостиной у Штюрка стояла большая птичья вольера, а во всех остальных комнатах, не исключая и кухни, — множество клеток поменьше; и каждая из птичек, палевых, золотисто-зеленых, оранжевых и ярко-желтых, носила особое имя — Финхен, Фипс, Троль, Бинхен, Хенсхен. Любимого кенаря, гарцского свистуна Хенсхен, получившего приз на птичьей выставке в «Альстерлусте», великолепного певца с чистейшим голосом, Штюрк, уходя по утрам в мастерскую, брал с собой. Свободно порхающая по комнате птичка любила садиться на плечо своему хозяину; она без устали щебетала и пускала трели, а столяр строгал или клеил, размышляя о последних результатах исследований пластид. За обедом и ужином Хенсхен сидел на плече у Штюрка, с жадностью заглядывая в тарелку: не перепадет ли немножко теплого картофельного пюре, которое ему поднесут на кончике пальца.
Густав Штюрк обычно выражал свое мнение словами: «Что верно, то верно». Выискивая всегда «зерно истины» даже в ошибочных, неприемлемых для него взглядах, он прекрасно умел находить золотую середину и мирить спорщиков. Эта способность как раз и пригодилась ему, когда после ухода старика Хардекопфа он был избран казначеем ферейна «Майский цветок». Он постоянно выступал в роли посредника и быстро восстанавливал согласие между «первым председателем», склонным к внезапным вулканическим вспышкам, и Карлом Брентеном, который тоже мгновенно вскипал и, в свою очередь, набрасывался на бушевавшего Папке.
Жена Штюрка, Софи, урожденная Брентен, — почти на две головы ниже ростом и на четырнадцать лет моложе своего супруга, — была образцовой женой и хозяйкой. Она произвела на свет шестерых детей — двух девочек и четырех мальчиков, из которых двое уже жили самостоятельно: старшая, Элизабет, служила в Бергедорфе у врача, а следующий за ней Артур, малый среднего роста и атлетического сложения, был отдан в ученье к слесарю в Глюкштадт. К огорчению Штюрка, ни один из его сыновей не обнаруживал склонности к столярному ремеслу. Эдгар, бледный, хилый, мечтательный юноша, хотел стать коммерсантом и поступил учеником к одному хлебному маклеру; а брат его Фридрих, который в будущем году кончал школу, возымел необычное для горожанина намерение посвятить себя сельскому хозяйству.
Фрау Штюрк была самой маленькой в семье — даже ее младшие дети, Анни и Герберт, и те переросли ее. Кругленькая и живая, как все Брентены, но без причуд и претензий, которыми отличались ее сестры Мими и Лизбет, она держалась просто и естественно. Софи любила хозяйничать; с раннего утра и до поздней ночи она носилась по дому, скоблила, чистила, мыла, стряпала, шила, и если присаживалась, то только на минутку — перевести дух. Чуть отдышавшись, она срывалась с места и снова принималась за хлопоты. Врожденный юмор и неиссякаемая жизнерадостность никогда не покидали ее, Можно было подумать, что эта вечная неистовая спешка доставляла ей истинное наслаждение: она щебетала и пела, соперничая с канарейками, гремела горшками, звенела тарелками, то и дело восторженно восклицая: «А-ах!», «Ух ты!..».
Когда на них, словно с неба, свалилось наследство, она сейчас же вспомнила о брате.
— Теперь мы можем помочь Карлу открыть лавку. Надо же и ему когда-нибудь прочно обосноваться — а, Густав?
Штюрк задумчиво молчал.
— Или ты хочешь расширить мастерскую?
Нет, о расширении мастерской столяр и не помышлял. К чему, раз ни один из сыновей не желал стать его преемником. Для заказов, которые он имел, большей мастерской не требовалось. Все реже и реже заходили клиенты заказывать мебель; люди предпочитали покупать готовую обстановку в магазинах крупных мебельных фирм. Скоро другой работы, кроме починок и поделок, и вовсе не будет; не нужны теперь никому краснодеревщики.
— Я поговорю с Карлом, — ответил он жене.
2
И в собственной семье, и в кругу родных и знакомых к Густаву Штюрку относились с величайшим почтением: ведь он посвятил себя изучению непонятных и весьма высоких материй; в особенности удивляло всех, что человек, обладающий такими большими знаниями, «не задирает нос».
Старик Хардекопф попросился в ученики к Штюрку; он регулярно брал у него номера журнала «Космос», прочел «Мировые загадки» и «Чудеса жизни» Геккеля; вечерами они нередко оживленно спорили, и старик Хардекопф шутки ради позволял себе иногда привести забавное сравнение, смелое замечание. Но однажды он открыто выступил с критикой.
— Густав, — сказал Хардекопф, лукаво усмехаясь, — с тех пор как я прочел «Чудеса жизни», я, как только завижу какую-нибудь извозчичью клячу, тут же начинаю прикидывать, в какой степени родства я с ней состою.
— Что верно, то верно!
И оба весело расхохотались.
— А между тем это именно так. Только так! — И уже серьезно Штюрк продолжал: — Гете говорит: все, что мы наблюдаем в природе, сводится к одному: сила поглощает силу; нет ничего остановившегося во времени, все преходяще; тысячи существ погибают, тысячи каждое мгновение рождаются; великие и значительные, многообразные до бесконечности: прекрасные и уродливые, добрые и злые — они с одинаковым правом на существование живут рядом. — Вклад, сделанный Гете в естествознание, восхищал столяра, и он любил ссылаться на него. — И вот тебе, Иоганн, старый вопрос, над которым уже Гете задумывался и который затрагивает тайну тайн: появилась сначала курица, а потом яйцо, или яйцо, а потом курица?
И Штюрк заговорил о зарождении жизни на земле: о первом простейшем растении и первом простейшем животном, о протоплазме и гаструле. И теперь Хардекопф мог уже без труда следить за его мыслью; время от времени он вставлял свои замечания.
— Да, Густав, вот это я понимаю, вот это теория сотворения мира; от медузы да к красотке девушке. — Штюрк испытующе посмотрел на своего старого друга.
— Ты так… ты, по-видимому, сегодня в духе, Иоганн.
— Да, да, — ответил Хардекопф, — верно, у меня прекрасное настроение. — И без всякого перехода продолжал: — Я думаю, Густав, что мы занимаемся науками чересчур односторонне.
