Семейство Таннер - Вальзер Роберт Отто
Клара опять ненадолго умолкла, глядя на Симона по-детски весело, потом заговорила снова:
– Королева бедняков! Да, так и есть. Разве не видишь, как по-королевски одета твоя Клара? Это платье из моего бального гардероба – с вырезом на спине! Мое положение требует известных расходов. Моим близким это нравится, им по вкусу величие, роскошь бального платья единственна и неповторима в этом краю перепачканных, серых женских платьев. Надобно выделяться, милый мой Симон, коли хочешь оказывать влияние, однако ж слушай дальше, все по порядку. Какой же ты замечательно приятный слушатель. Умеешь слушать как никто! Это одно из твоих преимуществ! Рассказывать тебе – так естественно, так прекрасно: переехав в этот отдаленный квартал, я мало-помалу стала все больше любить бедняков, людей, оттесненных на темную сторону мира, чернь, как называют тех, что живут среди тоски и тягот. Я увидела, что могу здесь пригодиться, и без принуждения и шумихи устроилась так, что стала нужной. Если я их сегодня покину, они будут сокрушаться, эти женщины, дети, мужчины. Поначалу я испытывала гадливость и отвращение к их грязи, но потом поняла, что вблизи их грязь не настолько противна, как видится с чопорного, высокомерного отдаления. Я научила свои руки и даже губы, как надобно прикасаться к этим детям, чьи лица отнюдь не самые чистенькие. Привыкла пожимать загрубелые руки рабочих и поденщиков и быстро заметила бережность, с какою они отвечают на пожатие. В здешнем мире оказалось много такого, что напоминало мне о вас, о тебе и о Каспаре. Так или иначе, много деликатности и много сокровенного манило меня стать госпожою и попечительницей этих людей. Сделаться ею было легко и вместе с тем трудно. Тут ведь еще и женщины! Сколько понадобилось усилий, чтобы убедить их в их изъянах и ужасных ошибках, чтобы им постепенно захотелось избавиться от этого позора. Я приохотила их к благу и удовольствию чистоплотности и увидела, что после долгих, недоверчивых сомнений они наконец стали ей радоваться. Мужчины оказались уступчивее, ведь я была красива, оттого они и слушались меня беспрекословно, с охотой усваивали мои простые уроки. Симон! Знал бы ты, какое счастье – сделаться задушевной воспитательницей этих бедняков! Как мало надобно знать, чтобы найти еще менее сведущих и руководить ими! Нет, дело не в одной только учености. Здесь требуются мужество и желание энергично занять определенную позицию, укрепить ее гордостью и кротостью и страстно отстаивать. Я усвоила язык, который легко и понятно разъяснял всю образованность, какою я обладала и какую могла подарить, в выражениях, излюбленных у низкого, униженного народа. Вот так я и стала их владычицей, приспособившись к их помыслам и чувствам, нередко наперекор собственному вкусу. Однако мало-помалу нашла в этом вкус. Оказывая влияние, человек одновременно обладает способностью незаметно поддаваться влиянию тех, на кого он влияет. Сердце и привычка легко этому способствуют. И однажды, когда я, ожидая рождения ребенка, который спит сейчас в соседней комнате, лежала в постели, они, женщины и девушки, пришли ко мне и ухаживали за мною, окружили добром и заботой, пока я опять не поднялась на ноги. Их мужья огорченно справлялись обо мне все это время, а когда снова меня увидели, были прямо-таки счастливы найти меня еще краше прежнего. Так они чтили свою королеву. Было это весной. Я, еще слабая после родов, сидела у себя в комнате среди цветов, ведь они все приносили цветы, сколько могли. Молодой богач, живший по соседству, часто навещал меня, и я позволяла ему сидеть у моих ног, почитала это за честь, а с его стороны это была деликатность. В один прекрасный день он умолял меня стать ему женой, я сослалась на ребенка, но тем лишь подзадорила его в ближайшие дни повторить предложение, которое почему-то странно меня тронуло. Он поведал мне о своей пустой, суматошной жизни, я прониклась к нему сочувствием и обещала стать его женой. Он доволен малейшим моим жестом и взглядом и любит меня так, что я чувствую это каждый миг. Когда я говорю ему: «Артур, это невозможно», – он бледнеет, а я поневоле жду беды. Он стоит передо мною и перед миром несказанно беспомощный. Мне недостанет сил сделать его несчастным. К тому же он богат, а мне нужны деньги для моего народа, и он их даст. Сделает все, что я захочу. Не позволяет мне просить, велит приказывать ему. Вот так с ним обстоит. Скоро он придет, и я вас познакомлю. Или ты хочешь уйти? У тебя на лице написано. Тогда иди! Может, так оно и лучше. А то ведь он станет недоверчив, ревнив. В этом смысле он просто ужасен. Увидев у меня молодого мужчину, способен голову себе разбить об стену. Вдобавок, когда ты со мной, я не хочу больше никого видеть. А когда здесь другие, тебе здесь не место. Я хочу, чтобы ты был только моим. Мне надобно еще много тебе рассказать. Люди много говорят, но говорят ли они то, что нужно? Ступай. Я знаю, скоро ты придешь опять. Кстати, я тебе напишу. Оставь свой адрес. Что ж, всех тебе благ!
Спускаясь по лестнице, Симон встретил стремительную темную фигуру. «Наверно, тот самый Артур», – подумал он, шагая дальше. На улице уже стемнело. Он свернул на узкую полевую дорожку и через несколько шагов оглянулся назад; окно было закрыто, задернуто темно-красными шторами и светилось странно мрачным светом – из-за лампы, которую, видимо, только что зажгли. За шторой двигалась тень – тень Клары. Симон продолжил путь, медленно, в глубоких раздумьях. Он вовсе не спешил вернуться в город. Никто его там не ждал. Завтра опять в канцелярию, заниматься писаниной. Пора наконец-то взяться за дело всерьез, трудиться, заработать немного денег. Может, удастся в конце концов найти должность. Он засмеялся, когда мысленно произнес слово «должность». До города он добрался очень-очень поздно. Заглянул в еще открытое кабаре, чтобы развеяться, но ничего хорошего не увидел. Выступал комик, которого он предпочел бы видеть самым обыкновенным зрителем и которого за этакое выступление стоило бы наградить оплеухой. Впрочем, нет! Вскоре Симон почувствовал живейшее сострадание к бедолаге, который корежил ноги, руки, нос, рот, глаза и даже впалые щеки, но и после всех мучений так и не смог никого рассмешить! Впору крикнуть «фу!», а Симон только ахал. Внешность этого человека отчетливо говорила, что он честный, порядочный и не особенно хитрый: тем отвратительнее выглядело его выступление на сцене, каковое под стать только людям, которым должно быть столь же изворотливыми, сколь и распущенными, коли им хочется представить завершенный, приятный образ. Симон догадывался, что еще совсем недавно комик, на которого он смотрел с глубоким отвращением и стыдом, занимался спокойной, солидной профессией, но распрощался с нею, верно, из-за какого-то упущения или проступка. Потом выступала маленькая молодая певица, затянутая в мундир гусарского офицера. Это было несколько лучше, поближе к искусству. Дальше показывал свои умения жонглер, однако ж он бы поступил умнее, откупоривая бутылки, а не балансируя ими на кончике носа, получалось-то у него по-детски и неуклюже. Затем он водрузил себе на макушку горящую лампу, как бы предлагая зрителям считать сие искусным трюком. Симон еще послушал песню, которую спел какой-то мальчик-подросток, это ему понравилось, и с приятным впечатлением он немедля покинул кабаре, вышел на воздух.
Людей на улице почти не осталось. В боковом переулке, судя по всему, разгорелся скандал, и действительно, подойдя ближе, Симон увидел безобразную сцену: две девицы лупили друг дружку – одна кулаком, другая красным зонтиком от солнца. Лица драчуний освещал одинокий меланхоличный фонарь. Одежда и шляпки девиц были изорваны в клочья, обе кричали, не столько от ярости, сколько от боли, причем не из-за ударов, а из-за остатков стыда, что ведут себя этак не по-людски. Ужасная потасовка продолжалась недолго – подбежавший полицейский положил ей конец. И увел обеих девиц, а также элегантного господина, который, видимо, и послужил причиной ссоры. Привел полицейского письмоносец, очень гордый этим своим поступком. Теперь девицы обратили всю свою злость на него, и он поспешил убраться подальше.
