Превращение (сборник) - Кафка Франц

Супружеская пара [26]

Дела идут так плохо, что я порой, если в конторе выкраивается время, беру сумку с образцами и сам лично навещаю клиентов. В том числе я уже давно собирался зайти к Н., с которым у меня прежде были тесные деловые связи, в прошлом году по непонятным для меня причинам почти разорвавшиеся. Для таких разрывов, собственно, и не надо особых причин, при сегодняшних неустойчивых связях часто решает пустяк, настроение, и такой же пустяк — одно слово — может все снова привести в порядок. Правда, навещать Н. довольно хлопотно, он старый человек, в последнее время много болеет, и, хотя до сих пор еще держит в своих руках все дела, в магазине больше не появляется; чтобы с ним поговорить, надо идти к нему на квартиру, а с таким визитом спешить не хочется.

Но вчера вечером после шести я все-таки отправился; время было неподходящее, но к этому вопросу надо было подходить не со светской, а с деловой точки зрения. Мне повезло; Н. был дома; он только что, как мне сказали в прихожей, вернулся со своей женой с прогулки и зашел в комнату к своему сыну, который заболел и лежит в постели. Меня пригласили войти, я сначала колебался, но затем желание как можно быстрее покончить с этим неприятным визитом пересилило, и я как был — в пальто, шляпе и с сумкой с образцами в руках, прошел через темную комнату в другую, освещенную матовым светом, где собралось небольшое общество.

Вероятно, инстинктивно мой взгляд упал сразу на одного, слишком хорошо мне знакомого, торгового агента, который отчасти был моим конкурентом. Он втерся сюда еще раньше меня и удобно расположился у постели больного, словно врач; он величественно восседал в шикарном, широко распахнутом пальто, наглость его была непревзойденной, нечто подобное, вероятно, чувствовал и больной, который лежал со слегка покрасневшими от температуры щеками и время от времени на него поглядывал. Сын Н., кстати, был уже не молод, в моем примерно возрасте, с короткой, несколько запущенной за время болезни бородкой. Старый Н., большой широкоплечий человек, но из-за долгой болезни довольно сильно похудевший, согнутый, держащийся неуверенно, все еще стоял, как вошел с прогулки, в шубе и что-то неразборчивое говорил своему сыну. Его жена, маленькая, слабенькая, но чрезвычайно живая, — правда, она суетилась только вокруг него, а всех нас просто не замечала, — была занята тем, что стаскивала с Н. шубу, что из-за разницы в их росте было не так легко, но наконец все-таки удалось ей. Главная трудность состояла в том, что Н. был очень нетерпелив и беспокойно шарил руками в поисках кресла, которое его жена, после того как шуба была снята, быстро ему пододвинула. Она сама взяла шубу, под которой почти исчезла, и вынесла ее.

Наконец мне показалось, что наступил мой час, вернее, он не наступил и вообще, вероятно, здесь никогда бы не наступил; если я хотел что-либо сказать, это надо было сделать немедленно, поскольку я чувствовал, что обстановка для делового разговора может лишь ухудшиться, а сидеть здесь вечно, как это, вероятно, собирался сделать агент, было не по мне; кстати, я не собирался обращать на него ни малейшего внимания. Итак, я не долго думая начал объяснять свое дело, хоть я и заметил, что господину Н. в этот момент как раз хотелось поговорить со своим сыном. К несчастью, у меня есть привычка — если я прихожу в некоторое волнение во время разговоpa, — а это происходит очень быстро, и в этой комнате, где лежал больной, это произошло еще быстрее обычного, — вставать и, произнося монолог, расхаживать взад-вперед. В собственной конторе это вполне уместно, но в чужой квартире довольно неловко. Но я не мог сдержаться, тем более что мне не хватало привычной сигареты. Что ж, скверные привычки есть у каждого, мои еще вполне приемлемы по сравнению с привычками агента. Ну как можно, например, отнестись к тому, что свою шляпу, которую он держит на колене и возит по нему медленно туда-сюда, он вдруг совершенно неожиданно водружает на голову, правда, тотчас же ее снимает, делая вид, будто это произошло случайно, но повторяет время от времени это движение. Подобное поведение просто недопустимо. Мне оно не мешает, поскольку я хожу взад-вперед, целиком поглощенный своей речью, но ведь есть люди, которых эти фокусы со шляпой могут совершенно вывести из себя. Но, увлеченный своим монологом, я не обращаю внимания не только на такие помехи, но и вообще ни на кого, я хоть и вижу, что происходит, но, пока не кончу или пока не услышу возражений, ничего вокруг не замечаю. Так, например, я прекрасно видел, что Н. мало что воспринимает; положив локти на ручки кресла, он нетерпеливо вертелся в разные стороны, но смотрел не на меня, а как-то бессмысленно в пустоту, и его лицо казалось таким безучастным, словно ни звуки моей речи, ни даже само мое присутствие не доходит до него. Я видел, что это болезненное поведение внушает мне мало надежды, но все-таки продолжал говорить, словно я все же надеялся с помощью своих слов, своих выгодных предложений — я сам испугался тех признаний, которые я делал, признаний, которых никто не требовал, — в конце концов все уладить. Определенное удовлетворение я испытывал и от того, что агент, как я мельком приметил, оставил наконец в покое свою шляпу и скрестил руки на груди; мои рассуждения, которые частично произносились с расчетом на него, кажется, нанесли чувствительный удар по его планам. И вследствие возникшего в результате этого чувства удовлетворения я продолжал бы говорить и дальше, если бы сын, на которого я до сих пор не обращал внимания как на неважный для себя персонаж, вдруг, приподнявшись в постели и погрозив мне кулаком, заставил меня замолчать. Он явно хотел сказать еще что-то, что-то показать, но ему не хватило сил. Я счел все это сначала за лихорадочный бред, но, когда я сразу же после этого взглянул на старого Н., понял, в чем дело.

Н. сидел с широко открытыми, остекленевшими, вылезающими из орбит глазами, которые за минуту до этого нормально служили ему; он, весь дрожа, наклонился вперед, будто кто-то колотил его по спине, нижняя губа, даже вся нижняя челюсть с сильно обнажившимися деснами непроизвольно свисала вниз, его лицо как бы распалось; он еще дышал, хоть и тяжело, потом, словно освободившись, откинулся на спинку, закрыл глаза, выражение большого напряжения скользнуло по его лицу, и все было кончено. Я быстро подскочил к нему, схватил его безжизненно свисавшую, пронзившую меня холодом руку; пульса в ней уже не было. Значит, все кончилось. Конечно, он был старый человек. Пусть и нас всех ждет легкая смерть. Но как много теперь надо было сделать! Что же в первую очередь? Я обернулся, ища поддержки; но сын натянул на голову одеяло, из-под которого доносилось лишь его беспрестанное всхлипывание, агент, холодный, как лягушка, словно прирос к своему креслу в двух шагах напротив Н. и явно решил ничего не делать, значит, только я мог что-нибудь сделать, и как раз самое тяжелое, а именно: сообщить каким-либо смягчающим образом, которого в мире не существовало, его жене эту весть. И вот я уже услышал ее торопливые шаркающие шаги из соседней комнаты.

Она несла — все еще оставаясь в костюме для улицы, у нее не было времени переодеться — согретую на печке ночную рубаху, которую она собиралась надеть своему мужу. «Он уснул», — произнесла она с улыбкой и покачала головой, увидев нас, застывших в молчании. И с невероятным доверием ни о чем не догадывающегося человека она взяла ту же руку, что я только что с нежеланием и страхом держал в своей, поцеловала ее, как в маленькой супружеской игре, и — мы все трое смотрели на это — Н. зашевелился, громко зевнул, позволил надеть на себя рубаху, вытерпел с сердито-ироничным выражением лица нежные упреки своей жены по поводу переутомления на слишком долгой прогулке и сказал что-то про скуку, так объясняя нам свою сонливость. Затем, чтобы не простудиться по дороге в другую комнату, он улегся в постель к своему сыну, рядом с ногами сына была устроена на двух спешно принесенных женой подушках его голова. После всего происшедшего я не нашел в этом ничего странного. Затем он потребовал вечернюю газету, взял ее, не обращая внимания на гостей, пока не читая, только просматривал, произнес при этом нечто довольно неприятное по поводу наших предложений, удивив зорким деловым взглядом, при этом он свободной рукой как бы отмахивался от нас и, прищелкивая языком, намекал на скверный привкус во рту, который вызывает у него наш способ вести дела. Агент не смог удержаться от того, чтобы не сделать несколько неподходящих замечаний, он, вероятно, чувствовал себя обязанным, хоть и в своем примитивном понимании, внести какое-то равновесие, но только делать это надо было не таким образом, как он это себе представлял. Я быстро откланялся, я был почти благодарен агенту, если бы не его присутствие, у меня не хватило бы решимости уйти.