Тадеуш Бреза - Стены Иерихона
Скирлинский верит в будущее. Он и без доказательств знает, что Тови переменит образ жизни. Чересчур неестественный.
Стало быть, это пройдет. Чем глубже Скирлинский погружается в будущее, тем оно представляется ему светлее. Возьмем Товитку Болдажевскую, какой она была два года назад! Ни одного упрека в ее адрес сделать нельзя, если, конечно, кто-нибудь не захочет придираться. А годом позже? Уже появляются кое-какие мелочи.
Хуже всего нынешнее время, и уж совсем невыносимо то, что происходит сегодня! А вот за будущее, например, можно смело поручиться! И она тоже верит в это, с той лишь разницей, что ждет для своего тела и своего сердца-причем каждую минутуеще чего-то, той вершины, перевалив через которую потихоньку, уходя к мужчинам, все более безразличным, она успокоится.
- Что это ты украшаешь лестницу, словно изваяние? - Скирлинский узнает Ельского только тогда, когда тот кладет ему руку на плечо. - Надрызгался?
Скирлинский качает головой. Что за дикая мысль? Он-и чтобы пил! Такого с ним не бывало. Даже тогда, у Смулки, он не набрался. Причиной его беспамятства не был алкоголь, те несколько рюмок, которые он выпил за час или два перед происшествием. Ах, нет же! Это другое! В течение месяцев он при Товитке страсть свою держал в узде, ибо твердо решил, что не станет одним из многих. Когда она сказала, что хочет отдаться ему, он велел ей повторить еще раз. Чем больше она уверяла его в этом, тем яснее он чувствовал, что теряет ее. Теперь все будет так, как и с другими. Слишком рано! В ней еще не проснулось ничего большего, чем страсть. Слишком поздно! Ибо не под влиянием первого очарования. Вдруг вихрь величайшего удивления! Хор очередных умилений и упреков. Он понимает, что он у нее первый. Ему кажется, что и единственный. Он кричит ей. Она не все понимает так, как он. Впрочем, она просто в беспамятстве.
По крайней мере так объясняет себе Скирлинский состояние Товитки. А ей просто-напросто не хочется разговаривать. Жаль!
Ему страшно много надо сказать ей. Скирлинский то радуется, то скрежещет зубами. В конце концов верх берет возмущение. Чего только про нее не говорили! Он сжимает кулаки. Разве нс он, единственный избранник, обязан рассеять перед этими чудовищами ложь. Разум преграждает ему путь. Но волна умиления смывает эту преграду. Он бежит, чтобы всех растрогать до слсч, обьявия, что они ошибались
Ельскому хочется его растормошим.
- Знаешь, - смеется он, - как мы называем 'себя между собой? Прокурор-молчальник. Будь хоть раз на суде таким, каким бываешь в обществе. Свидетелям-ни полслова. Пробурчи чгонибудь вместо целой обвинительной речи. А после приговора мягко объясни судьям, что ты, собственно, 01 природы всегда такой немногословный.
В конце концов Скирлинский очнулся-так человек приходит в себя по утрам от шума голосов, наполняющих дом.
- Кто там наверху? - Он показал рукой на комнаты барышень Штемлер.
Тови ни на миг не покидает его мысли, но в памяти Ельского эти двое не связаны друг с другом раз и навсегда, а потому, случается, Ельский причиняет другу боль.
- Сидят рядком, - иронизирует он, - Болдажевская с Тужицким, а Кристина с Мотычем.
Говоря это, Ельский слегка поджимает губы. Ему хотелось бы, чтобы тон его был поязвительнее. Но в нем явственно слышится обида на то, что сам он в той компании оказался лишним. Для Кристины тоже. Гримаса отражает его собственную неудачу. Скирлинский уверен, что это Ельский так сочувствует ему, даже специально разыскал его, дабы сообщить, как Товитка скверно ведет себя с Тужицким. Глаза ее далеко, но Скирлинскому кажется, что льющийся из них свет проникает даже сквозь дверь. Вечно она охотится за Тужицким! И потому так горят ее глаза.
- Нонсенс! - сердится Ельский на друга за его расспросы о подобных пустяках: - Что там делают? О чем говорят? Несут ахинею! Болдажевская растолковьшает Тужицкому, что аристократия прогнила. Без конца тычет ему в глаза его титул. Это граф, тянет она, словно на гармонике, с адской иронией дьявола, который, обращаясь к другому, называл бы его-ангел мой, поскольку оба они урожденные ангелы.
Скирлинского передернуло:
- Она же ставит себя в смешное положение.
Ельскому это не приходило в голову.
- Перед кем? Что ты плетешь? - разнервничался он. - Единственное, что спьяну. Рычат от радости. Тужицкий на седьмом небе, что они говорят о его костеле. Он предпочитает, чтобы лучше смеялись над этим, чем завели бы разговор о чем-нибудь другом. Ты идешь туда?
Скирлинскиму это не прибавляет решимости. Все то же самое.
Еще раз краснеть! Опять с болью в сердце почувствовать, как оставляет си. покой, который начал было укрепляться в его душе. До изнеможения смотреть на то, как она сводит на нет все его старание приблизиться к ней и завладеть ею.
Ельский разражается смехом.
- Им? Ме.иать^ Не бойся. То, чего им хочется, они сделают в твоем присутствии с тем же успехом, что и без тебя. Ты в лучшем случае помешаешь самому себе, ведь, может, отыщется здесь в конце концов что-нибудь поинтереснее, чем быть пятым колесом в телеге. Пошли поищем!
Скирлинский дал увести себя. На диванчике под лестницей занягы разговором Говорек и Бишетка Штемлер. Они потому и прошли мимо. В большой гостиной все общество. Завишу окружают хозяин дома, Яшча, Дитрих и не отрывающая глаз от известной балерины, прославляющей наши народные танцы за границей, прекрасная Метка Сянос. Она не слышит, что говорит ей Костопольский.
- Посмотри: Хирам!'-толкает Скирлинского Ельский. - Никогда его тут не встречал.
- Тут немало и других деятелей новой волны. - Прокурор старается ослабить эффект. Костопольский интересует его не больше, чем газеты прошлых лет. Иное дело-министр Дитрих. - Видишь, кто сидит рядом с Завишей? - показывает он. - Сам Дитрих. Понимаешь!
Но Ельский продолжает рассматривать крохотную фигурку Костопольского с личиком эльфа, который с неделю пролежал в воде, он знает не только то, кем был Костопольский, но и кем тот еще может стать, вот и удивляется.
- Но почему Хирам!
Так называли Костопольского в кружке друзей, хотя ни с архитектурой, ни с масонством ничего общего он не имел.
Неизвестно, кто окрестил его этим именем великого строителя храма и патриарха избранных. Костопольский снисходительно принял это прозвище. И какое-то время казалось, что он сыграет при Пилсудском ту же роль, что и его патрон при царе Соломоне.
Но из этого ничего не вышло.
Ельский нахмурился и продолжал смотреть. Да! Оставались еще эти! Отодвинутые старики, ужасно способные. Не спутают ли они карты молодым? Все сегодняшние властители потихоньку, один за другим полетят, станут посмешищем, обанкротятся, вымрут. Но останутся еще эти старые продажные девы славы, эти вдовы собственного величия, которые скатились некогда с самых вершин сановного мира, чтобы тут, внизу, вновь обрасти авторитетом. Костопольский как раз так и держался, с достоинством. Неужели же он упал для того только, чтобы показать, что до этого был слишком низко? Не премьер и не президент, а обычный министр, каким был. Вот оно что! Ельский и сам не знал, разделяет ли он это мнение. Хирам представлялся ему мудрецом наподобие Лелевеля', однако же из другой эпохи.
- Порой я подозреваю, - шептал он прямо в ухо Скирлинскому, - что он был опоздавшим уже и в свое время. Что же говорить о будущем, о времени молодых. Смотри!
Теперь что-то говорил Костопольский. Сянос откинулась назад, ее огромные, слегка навыкате глаза застыли на лице Хирама. Отчаяние переполняло ее. Все, что говорил Костопольский, она воспринимала буквально. Яшча сидел, скривившись, Дитрих втянул голову в плечи, словно оказался под дождем без зонтика. Один Штемлер, поскольку это был его дом, пробовал возражать, но вдруг понял, что перебарщивает, раз уж ни один из сановников не огрызается.
- Отчитывает, - догадался Скирлинский.
Ельский буркнул:
- Ты сразу пронюхал, что это речь обвинителя. Хочешь подойти поближе?
Скирлинский увильнул от ответа:
- Знаешь, наверное, глупо выйдет. Дитрих какой-то надутый.
Ругаются. Это не для наших ушей.
Ельский презрительно надул губы:
- Мне бы твои заботы!
Но они так и не подошли ближе.
- Осторожно!
Слишком поздно. Отскочить назад, в тень, было уже нельзя.
Их заметил Болдажевский, который наводил на Ельского смертельную скуку.
- Сейчас сразу что-нибудь вытащит из Апокалипсиса или из мифологии, сердито пробурчал он.
Так и есть! Болдажевский приветствовал их сравнением, что они стоят, словно два Аякса. Огляделся по сторонам. Что-то не видно было, чтобы ему нашлось место на диване подле сановников. Не хотел ставить себя в глупое положение, если сами они ему места не предложат. И потому, когда Скирлинский одним словечком упомянул о его дочке, счел, что лучшим выходом будет пуститься в беседу с молодыми людьми. Вот тут, гденибудь в уголке гостиной, не спуская глаз с главного алтаря.
