Стендаль - Жизнь Наполеона
[1] Ярость Наполеона после капитуляции Дюпона. Совет, на котором присутствовал г-н де Сен-Валье. Стекла окон Тюильри дребезжали от гневных раскатов голоса Наполеона. Он большими шагами расхаживал взад и вперед. [2] Есть человек, который может стать превосходнейшим военным историком этих великих событий: это освободитель графа Лавалета, генерал Роберт Уильсон. Я думаю, во всем, что касается военной стороны дела, "Записки" Наполеона будут вполне точны. [3] См. о переговорах в Праге "Moniteur" за первые числа августа 1813 года и "Annual Register", изданный в Эдинбурге.
ГЛАВА LIX
В Дрездене после битвы двадцать шестого августа Наполеон, по-видимому, стал жертвой ложного представления о чести; он не захотел пойти на уступки. Привычка к верховной власти усилила природную его гордость и ослабила в нем здравый смысл, столь замечательный в более ранние годы. Это полное исчезновение здравого смысла еще более резко проявляется в действиях, касающихся внутреннего управления, В этом году он заставил свой презренный Сенат отменить решение апелляционного суда в Брюсселе, вынесенное на основании постановления присяжных, по делу об антверпенском акцизе. Монарх оказался законодателем, обвинителем и судьей в одном лице; все это с досады на то, что нашлись мошенники настолько ловкие, что сумели обойти установленные им правила. Другое решение Сената свидетельствует о том, что деспот окончательно лишился рассудка. Это решение, нелепое хотя бы уже потому, что оно нарушало установления, именовавшиеся основными законами Империи, гласило, что мир с Англией ни в коем случае не будет заключен, прежде чем она вернет Гваделупу, только что уступленную ею Швеции. Члены Сената, до вступления в него почти сплошь принадлежавшие к числу наиболее выдающихся людей Франции, будучи призваны в Люксембургский дворец, уже не состязались между собой ни в чем, кроме низости. Мужественная оппозиция тщетно пыталась пробудить в них стыд; они отвечали: "Век Людовика XIV снова настал; мы не хотим губить себя и свои семьи". Поскольку заседания не были публичными, принадлежность к оппозиции была связана лишь с опасностями, но не могла принести славы, и будущим поколениям надлежит с особой признательностью запомнить имена Траси, Грегуара, Ланжюине, Кабаниса, Буасси д'Англа, Лануара-Лароша, Коло, Шоле, Вольнея и нескольких других достойных людей, еще и поныне состоящих в оппозиции и подвергающихся оскорблениям со стороны все тех же льстецов, которые лишь переменили хозяина[1]. Наполеон разослал всем своим префектам приказ - поносить короля шведского Бернадота в сотнях адресов, нелепых вдвойне, ибо, покинув Францию, Бернадот стал шведом[2]. Тем временем Веллингтон, побеждая, силою обстоятельств, полководца более искусного, чем он сам приближался к Байонне. Голландия восстала. Сорок четыре жандарма, составлявшие весь гарнизон Амстердама в день, когда произошло самое мирное из всех когда-либо совершавшихся восстаний, не в силах были помешать этой стране отложиться от Франции. Самые неприступные крепости были заняты так же легко, как и деревни. Во внутренних областях Голландии император не оставил ни одного солдата, ни одного снаряда, а самое главное - ни одного дельного человека. Все, что смогли сделать, - это удержать Берг-оп-Зоом, и вскоре французский гарнизон, взяв в плен корпус английских войск, осадивший крепость, явил миру disjecta membra poetae. После отпадения Голландии была опубликована франкфуртская декларация: она предлагала Франции Бельгию и левый берег Рейна; но в чем заключались гарантии этого обещания? Что могло помешать союзникам через месяц после заключения мира возобновить военные действия? Будущие поколения запомнят вероломство, проявленное ими после дрезденской и данцигской капитуляций.
[1] To see (посмотреть) "Размышления" г-жи де Сталь for the names (для имен). [2] См. все тот же "Moniteur". Самыми подлыми из числа людей, подписавших эти адреса, были те, что два года спустя оказались самыми смехотворными и кровожадными роялистами. См. речь г-на Сегье.
ГЛАВА LX
Казалось, что империя рушится, что все ее части валятся друг на друга. Несмотря на эти великие бедствия, у Наполеона была еще тысяча возможностей предотвратить свою гибель. Но он уже не был тем человеком, который командовал в Египте и при Маренго. Дарование заменилось упрямством. У него не хватило духу отказаться от обширных замыслов, осуществление которых он сам и его министры так долго считали обязательным. В трудную минуту он увидел себя окруженным одними льстецами. Этот человек, которого феодалы, англичане и г-жа де Сталь изображают олицетворением макиавеллизма, воплощением злого духа[1], дважды оказался жертвой своего простосердечия: в первый раз - когда он вообразил, что дружеское расположение, которое он вызвал к себе у императора Александра, побудит этого монарха совершить невозможное, а затем - когда он возомнил, что австрийский дом из признательности за то, что он четыре раза пощадил его, вместо того чтобы уничтожить, не покинет его в несчастье. Он говорил, что австрийский император поймет, в какое невыгодное положение его поставит преобладание России. Бавария, в 1805 году созданная им, а в 1809 году спасенная от разгрома, отступилась от него, а при Ганау пыталась нанести ему смертельный удар, что и удалось бы, если бы баварский генерал догадался вырыть на дороге два десятка рвов. Наполеон совершил ту же ошибку, что и все выскочки: он слишком высоко ставил сословие, в которое вступил. Когда Наполеон ехал из Ганау в Париж, он не имел ни малейшего представления о грозившей ему опасности. Он вспоминал восторженный порыв 1792 года; но ведь теперь он уже не был первым консулом Республики. Чтобы одолеть первого консула, надо было одолеть тридцать миллионов человек. За четырнадцать лет своего правления он внедрил в сердца раболепство и взамен несколько наивного республиканского воодушевления развил в них эгоизм, свойственный монархиям. Монархия, следовательно, была восстановлена; монарха можно было сменить, не устраивая подлинной революции. Какую разницу это составляет для народов?[2] На другой чаше весов в течение тех же четырнадцати лет были короли, умиравшие от страха. Стоило им только вспомнить о прославленном доме Бурбонов, как им представлялось положение, в котором они со дня на день могли очутиться. После битвы при Лейпциге интриги на короткое время затихли, и люди, обладавшие подлинными достоинствами[3], получили доступ ко двору европейских государей. Таким образом, вместе с ландштурмом и ландвером в стане союзников воцарились патриотизм и воодушевление, и на службе у них оказались люди, имевшие выдающиеся заслуги. Наполеон сковал воодушевление, и место Карно, который был военным министром в пору битвы при Маренго, занимал теперь герцог Фельтрский.
[1] Собственные слова г-жи де Сталь. Левиафан, кажется, т. II. [2] Если революция произошла, то единственно по причине бездарности министров, стоявших у власти в 1815 году. [3] Г-да Штейн и Гнейзенау.
ГЛАВА LXI
Союзники, собравшиеся во Франкфурте, сами, по-видимому, были удивлены своей удачей. Вначале у них возник план перенести войну в Италию. Они боялись войти в пределы Франции. Им непрестанно мерещилось отступление из Шампани. Наконец они решились перейти Рейн (4 января 1814 года). Наполеон давно уже возвратился в Париж. Мне думается, что он главным образом старался избавиться от того страха, который ему внушал французский народ. Все его декреты касались только снабжения солдат одеждой, ружьями, обувью, - вопроса о духе армии как бы не существовало вовсе. Он задался целью выйти из затруднительного положения, нисколько не поступившись своим величием. Впервые за всю свою жизнь он показал себя маленьким человеком. Жалкие писаки-секретари, именовавшиеся его министрами, а на самом деле только излагавшие его мысли, боялись, как бы он не избил их каминными щипцами, и не смели раскрыть рот. Император создал национальную гвардию. Если во Франции снова настанет террор, что весьма возможно в том случае, если духовенству и дворянству будет предоставлена полная свобода действий, то благодаря национальной гвардии он будет не столь ужасен, как первый. Те, кто лишь наполовину принадлежит к черни, окажутся в рядах этой гвардии, и мелкие лавочники, боящиеся, как бы их не ограбили, устрашат подлинную чернь. Если судьба готовит Франции события иного рода, национальная гвардия также будет полезна тем, что утвердит денежную аристократию. Она сможет сделать менее кровавыми некоторые весьма вероятные эпизоды борьбы привилегий против прав. Все необходимые в этом отношении гарантии национальная гвардия даст при условии, что солдаты ежегодно будут сами выбирать своих офицеров ниже капитанского чина, а на более высокие должности предлагать своих кандидатов. Следовало бы также определить, какая ставка налога дает право на занятие каждой из этих должностей. В январе 1814 года самый энергичный из европейских народов представлял собою, если его рассматривать как нацию, мертвое тело. Тщетно трем десяткам сенаторов поручено было слегка пробудить от сна народ, столь грозный при Карно. Все мы были уверены, что стоит только показать французам красный колпак, - и не пройдет шести недель, как он станет алым от крови всех чужестранцев, которые посмели бы осквернить священную землю свободы. Но властелин заявлял нам: "Лучше еще несколько поражений, чем снова власть народа". И если бы он снова завладел империей, горе тому, кто вздумал бы ослушаться этого приказа! В этот момент Наполеон, несомненно, почувствовал бремя своего сана. Какого действия можно было ожидать от воззваний, обращенных к сердцам народов и начинавшихся с феодальных титулов? Картин героизма? Прилива жертвенной любви к родине? Характерен для этих дней (январь 1814 года) тон заявлений министров, в особенности министра М[онталиве]. Когда один из сенаторов сообщил ему, что у него нет и пятисот исправных ружей, он написал в ответ; "Вооружите воспитанников лицеев; французская молодежь услышала голос своего императора" - и тому подобные громкие фразы, которые самый беззастенчивый журналист нашел бы слишком напыщенными для того, чтобы поместить их в воззвании. Это настолько бросалось в глаза, что мы не раз спрашивали себя: "Уж не изменник ли он?" Наконец - предельное выражение своеволия и непоследовательности, доконавшее Францию и столь похожее на безумие, что будущим поколениям трудно будет поверить, что оно имело место, - в тот самый момент, когда императору нужнее всего было расположить к себе народ, он затеял ссору с Законодательным корпусом. Он обвинил честнейших людей в том, что они продались иностранным державам. Он прервал сессию Законодательного корпуса. Вот что деспотизм сделал с одним из величайших гениев, какие только жили в веках.
