Гейвин Максвелл - Лети к своим собратьям, ворон
С того времени, как я впервые рассеянным взором заметил муравья с его похожей на знамя ношей, которой он, очевидно, придавал такое огромное значение, до тех пор, пока он добрался до подножия стены прошло почти полчаса. Кирпичи, грубые и неровные, горой возвышались над насекомым, некоторые выступали с наклоном наружу и головокружительным навесом, а в их глубоких трещинах были плотные сети белесой паутины. Они наслаивались друг на друга как хитроумно построенные баррикады.
Муравей помедлил у подножья стены, подняв переднюю пару лап и ощупывая её, как бы оценивая масштаб предстоящей преграды. Затем он повернулся и с невероятной скоростью стал задом подниматься по гладкой поверхности, а свисавшая вниз голова по-прежнему сжимала в зубах свою добычу. Первые три кирпича он преодолел легко и достиг уступа, забравшись на который, он снова двинулся вперёд. Примерно в метре от земли движение затруднилось, так как верхний кирпич выступал наружу с сильным наклоном. Муравей медленно пошёл по нему всеми шестью ногами осторожно находя точку опоры, тело его при этом отклонилось назад на сантиметр, он чудом удержался и снова соскользнул. Мгновение он висел только на двух передних лапках. Затем он изогнулся, отчаянно пытаясь достать стенку остальными ногами, и упал, с размаху шлёпнувшись на грубую спёкшуюся землю у подножья стены. В человеческом измерении это было как бы альпинист упал с горы высотой метров триста.
Некоторое время муравей лежал на спине совершенно неподвижно, а белый, похожий на бумажку предмет, который я теперь посчитал за какое-то сообщение, по-прежнему крепко был зажат у него во рту. Затем лапки у него медленно зашевелились, муравей перевернулся, повернулся к стене и снова бросился к ней как будто в ярости.
Первое большое падение. Я вспомнил своё: мой брак оказался несчастным для обеих сторон. Но я оправлялся гораздо дольше, чем тот муравей.
При второй попытке муравей избежал, то ли случайно, то ли намеренно, того кирпича, с которого упал. Он повернул к углу стены, добрался до места несколько выше, чем раньше и обнаружил над собой полог из паутины. Его ноша застряла в ней, и отчаянно барахтаясь при попытке высвободить её, муравей снова упал. На этот раз ему понадобилось несколько дольше для того, чтобы оправиться. И когда он пришёл в себя, стена его вовсе не интересовала, всё своё внимание он обратил на поиски того, что потерял. Он быстро забегал кругами и по прямой, лишь на мгновенье останавливаясь для того, чтобы позондировать воздух своими усиками. В течение нескольких минут он не отошёл и на фут от того места, куда упал.
Второе падение. Брак распался, хотя ещё не был оформлен развод. Выдры, представляющие опасность для окружающих, помещены в неволю, Камусфеарна механизирована, заполнена персоналом, её осаждают туристы. Идиллия закончилась, а сообщение где-то затерялось во время падения. Я искал его так же, как это делал муравей, и мне тоже пришлось бегать кругами.
Я нагнулся и, стараясь, чтобы тень от моей руки не падала на обескураженного муравья, освободил то сообщение от паутины. Оно спорхнуло вниз и упало на землю сантиметрах в пятнадцати от него. Оно белым пятном лежало на бледной твёрдой земле, скрытое от него, как я понял, громадными горными хребтами. Прошло несколько минут, прежде чем он нашёл его. Я почти зримо ощутил его удовлетворение и восторг, когда он приноровился, снова схватил его и бросился на стену. Теперь он уже устал, его восхождение было медленнее и неувереннее. Он даже не добрался до прежней высоты и, когда снова упал, то лежал гораздо дольше.
Когда он снова зашевелился, стало видно, что он ранен, у него действовало теперь только пять лапок. Я уж подумал, что он больше не будет пытаться, но он начал снова и вновь потащил дальше своё сообщение.
Третье падение. Автомобильнаяавария, необнаруженная травма, больница и беспомощность, боль и медленное выздоровление, чувство разгрома, медленный отход от того, что составляло смысл моей жизни, нежеланное возвращение в негостеприимное лоно. Муравей же, несомненно, вышел из положения лучше меня.
В общем и целом муравей падал шесть раз, и каждый раз оправлялся всё дольше, но после второго раза он больше не терял своей ноши.
Как это ни невероятно, но на седьмой раз он одолел стену, все полтора метра. У него на это ушло час двадцать минут, он был ранен и измотан, но всё-таки оказался наверху. Он остановился на краю террасы, на ровной, покрытой пылью тропинке, за которой были джунгли. Я встал и подошёл ближе, чтобы видеть его.
Он, кажется, совсем не шевелился. Я в мыслях очеловечил его (он, наверное, был среднего пола, работник, но я, сравнивая его с собой, посчитал его за самца) и представлял себе, как он тяжело дышит, потягивает измученные мускулы, прекрасно сознавая, что преодолел, наконец, самый страшный участок своего пути. Сообщение его было при нем, оно иногда слегка пошевеливалось у него в челюстях.
Он оставался в таком состоянии что-то около двух минут, и затем наступила драматическая развязка. С другой стороны пыльной тропы шириной в метр из необработанных зарослей травы, копошась, появился другой муравей, поменьше, краснее этого, очевидно он был другого вида. Он быстро побежал по пыли, как будто бы по известному ему курсу. Он схватил сообщение из челюстей моего муравья, очевидно, не встретив никакого сопротивления, вернулся с огромной скоростью туда, откуда пришёл, и быстро скрылся в траве. Мой муравей как бы и не подозревал об утрате, на мгновенье всё это показалось похожим на эстафету, в которой каждый из участников выполнял свою роль, и сыграл её безупречно. Так же оно казалось и мне, когда я был слаб и измотан, эстафета, в конце которой мне не оставалось ничего другого, кроме как передать палочку и доверить следующему донести её до конца и пожать лавры. Подумалось, что и мне не остаётся ничего другого, кроме как отдыхать и поправляться.
Но затем мой муравей осознал, что у него в зубах больше ничего нет. Он повёл себя так же, как после второго падения, когда его сообщение зацепилось в паутине. В громадном волнении он забегал кругами, высоко подняв две из шести лап, которыми он больше не ступал на землю. Где-то примерно через полминуты он, видимо, напал на след и погнался вслед за тем, кто его обобрал. Затем я потерял его из виду среди густой растительности.
Всё это я вспомнил в череде нескольких ярких образов, пока стоял, сгорбившись, на холодном мокром склоне холма над Камусфеарной и смотрел вниз на строение, которое было моим домом. Солнце уже начинало садиться, холодный рдеющий закат появился за рваными вершинами гор Ская, а тучи были влажными и набрякшими при сильных порывах западного ветра. Я посмотрел вниз на Камусфеарну, стараясь перефокусировать глаза, которые так долго вглядывались в тягучую жару того греческого сада в июле. Ноги у меня промокли, а за шиворот текла холодная струйка воды. Тот муравей, теперь, пожалуй, уже умер, но оставался всё же мне примером. Я-то ведь ещё жив.
Я увидел, как из дверей Камусфеарны вышла женщина и понесла выдрам рыбу. Она и её семилетняя дочка теперь оставались единственными обитателями дома. Вокруг неё вертелось больше десятка собак. Три из них были мои: две гончие и их шестимесячный щенок. Остальные были разными по размерам: от крупных датских догов до миниатюрных пуделей. Я же больше не имел контакта с ними и потерял всю связь с Камусфеарной.
Я вскочил и начал спускаться к дому. Теперь уже было темно, и виднелись только огни, огни в доме, маяка острова Орнсэй и одинокого рыбацкого баркаса в проливе, направлявшегося на юг к Маллейгу.
Я собирался нанести в Камусфеарну мимолётный прощальный визит, всё уже было устроено. Выдры пойдут в зоопарк, оставшиеся собаки - в те добрые дома, куда их смогут пристроить. Гас, мой любимый пёс, с виду суровый и неукротимый, - пиринейская горная собака, - который в действительности был мягок и нежен как спаниель, погиб в моё отсутствие, удавившись на цепи-удавке, когда его оставили на улице на ночь.
В течение нескольких коротких недель своего визита в Камусфеарну я старался не видеться с выдрами. Я никак не мог внутренне смириться с тем, что их придётся сдать в зоопарк. Это было всё равно, что отдать в интернат нежеланных детей, но другого выхода, пожалуй, не было. Я даже не мог заработать достаточно денег, чтобы содержать их, хотя уже и получил несчётное количество писем от общественности, которая самым недвусмысленным образом порицала моё решение. Что могла она знать о невозможности сохранить всё это? Семь тысяч фунтов в год, чтобы только сохранить практически пустую Камусфеарну, - сколько из моих корреспондентов может найти такие деньги, теперь или вообще когда-либо, чтобы сохранить нечто прекрасное хотя бы чуть живым в кислородной маске? И как долго?
Я уже знал, что всё кончено, полностью и бесповоротно, и всё же неизвестные лица, незнакомые голоса жужжали мне в уши, требуя от меня невозможного. Да это просто смешно! Некоторые спрашивали меня, почему я не "выпустил их на волю".
