Тадеуш Бреза - Лабиринт
Во второй половине дня-чай в пансионате "Ванда". Сердечно и просто здороваюсь со всеми домочадцами. Помимо них присутствуют дама с дочерью и священник. Дама доброжелательная и веселая, из разговора выяснилось, что она бывшая помещица.
Священник сухощавый, оживленный, великосветские манеры, сутана с лиловыми кантами-значит, прелат. Время от времени он нарушал молчание, бросая короткие, чаще всего саркастические замечания, которым все благоговейно внимали. Если он высказывал их с улыбкой, впрочем, всегда иронической, - смеялись. Когда же он высказывал их серьезным тоном, никто не смеялся, даже если замечания были забавные. Он постоянно жил в Риме, где руководил эмигрантским научным центром. Услышав слова "научный центр", я сообразил, кто такой этот священник и как его зовут: Кулеша-историк восточных церквей, солидный ученый; перед войной его перевели из Люблинского католического университета в Рим, в Институте Орьентале при конгрегации пропаганды веры. Со времен войны он ничего нс публиковал. И Кракове мне говорили, что Кулеша поглощен политикой. А дама с дочерью попали в Рим и первый год войны. Кажется, у них тут была близкая родственница в монастыре, где и они как будто жили. По крайней мере так получалось из разговора.
Моя особа нс вызывала у них особого интереса. Когда меня представили священнику и дамам, старшая из них, мать, сказала:
- О, я вижу, кто то новый!
- Это и есть пади молодой гость из Кракова, о котором я вам говорила, пояснила пани Рогульская.
- Ах, правда! Вы, наверное, приехали навестить родных?
Прелат Кулеша пошутил:
- У тих стало очень модно посещать родных за границей.
Правительство тратит на это огромные деньги. Трогательная забота!
Вес засмеялись. Кроме меня. Мы сидели в комнате пани Рогульской. Было тесновато. Отсюда уже вынесли кровать Козицкой-она, вероятно, вернулась в свою комнату. Со всего пансионата притащили кресла. Я узнал кресло, которое стояло в моей комнате, когда я жил в пансионате. Кусок обивки справа на внутренней стороне оторван-- значит, то самое. Для гостей сюда внесли три-четыре столика. Надо было следить за каждым движением, как бы что-нибудь не опрокинуть. Но, конечно, здесь нам было лучше, чем в столовой, через которую то и дело проходили постояльцы пансионата.
- Трогательная забота! - повторил Кулеша и продолжал:-- Сперва опасно было признаваться, что у тебя есть связи с заграницей, а теперь наоборот: чтобы числиться на хорошем счету, надо иметь за границей родственников. И даже получается так, что если нет у тебя рассеянных по свету отца, матери, сестры или брата, то никуда тебя нс пустят. Дудки, сиди дома!
- Преувеличение! - сказал я.
- Метафора, - отпарирован прелат и добавил с деланной важностью:-Простоте, я специалист по истории восточных церквей. Мне вы можете верить!
Теперь я засмеялся. По гак как выражение лица у Кулеши было суровое, все приняли его злорадное замечание насупившись, даже Малинский, который в обществе прелата держал себя свободнее, чем остальные. Он не возражал ему, но иногда подхватывал слова Кулеши и развивал его мысль. Остальные же внимали речам Кулеши-как абсолютной истине, к которой ничего нельзя добавить. Несколько раз они встречали замечания прелата деликатным смехом, поэтому я сперва не понял, до какой степени все здесь считаются с его мнением и сколь трепетный страх вызывает у них его личность. Это обнаружилось лишь немного позднее. При всем его светском лоске и даже изяществе как в движениях, так и в способе выражения мыслей, характер у священника был вспыльчивый, бурный.
- R одном только этом пункте не соглашусь с вами, - возразил я прелату в тоне легкой, светской пикировки. После чего чистосердечно и с полной убежденностью добавил:-Зато в других вопросах, и в первую очередь во всем, что касается вашей научной специальности, буду считать для себя честью принять мнение историка и исследователя, которого знают и ценят- в научных кругах всей Польши.
- Пожалуйста, без комплиментов! - холодно и резко заявил Кулеша. - Я стреляный воробей, меня не проведешь на такой мякине.
- Я говорив от чистого сердца! - -воскликнул я.
- Быть может, и чистого, но разрешите заметить вам, сударь, - наивного! Вы приезжаете сюда, чтобы расколоть эмиграцию. Вашим хозяевам не удалось с помощью агентов сломить наше сопротивление, а теперь пришел черед для сознательных или бессознательных действий через друзей и родных!
Он отвернулся от меня, дав понять, что его не интересуют мои кокпрдоводы, и тут же завел оживленный разговор с пани Рогульской по поводу организуемого им в ближайшее время польского богослужения. Племянница хозяйки, пани Козицкая, не сводила глаз с прелата. Чувствовалось, что она восхищается им, его словами, его голосом. Когда прелат напал на меня, в ее глазах блеснули радость и ирония. Она сидела поблизости от меня.
Перехватив ее взгляд, свой ответ я предназначил ей. Напрасный труд! Было ясно, что она глуха ко всем другим мнениям, кроме мнения Кулеши. К счастью, Малинский прервал мои никому здесь нс нужные рассуждения.
- Ну а вообще как дела? От жары не страдаете?
- Вы были правы, - ответил я. - Чем дольше, чем тяжелее.
Совершенно нельзя привыкнуть!
- Вот видите! Это сердце! Его сопротивление слабеет.
Он пододвинул ко мне свой стул. Снял большие роговые очки.
Вытер платочком глаза, обведенные множеством морщинок, и, вновь вернувшись к моим словам о том, будто Кулеша известен у нас как историк, начал вполголоса расспрашивать меня, как мы, молодые научные работники, вообще относимся к ученым, находящимся в эмиграции. Мы немного поговорили об этом.
- А как складывается в настоящее время ваше отношение к католическим ученым? - спросил он затем.
- К находящимся в эмиграции?
- Нет. По обе стороны границы.
Я пустился в подробные рассуждения. Мы сидели совсем рядом и разговаривали тихо. Дама с дочкой беседовали с пани Рогульской, Шумовский что-то объяснял Кулеше. В комнате было шумно. Все-таки священник услышал, о чем мы говорим, потому что внезапно он повернулся к нам. Огонь, который в нем только тлел во время короткой стычки со мною, теперь наконец вспыхнул. Кулеша говорил быстро. Голосом своим он владел, но за содержанием и порядком слов не следил. Ясно было, что он страдает, что он не может привыкнуть к мыслям, которые, наверное, сотни раз высказывал. Боль, злоба, отчаяние, упрямство мешали ему четко их выразить. Он говорил, что смешно предполагать, будто нам разрешают уважать католических ученых. А если нам действительно разрешают, так это подвох и мы попадаем в ловушку. А почему? Потому что согласились стать коллаборационистами. Вернее, пошли на это, стремясь к миру и восстановлению страны. В казуистике такого сотрудничества с властью суть всей опасности. Только преданность великому, фанатическому католическому движению может спасти нас от всей двусмысленности понятия "восстать из пепла". Это касается не только нас, но всех народов, живущих за красным кордоном.
Они состоят из людей, которые хотят жить, и это свойственно человеку. А закончил он так:
- Но пусть они живут с пламенем в груди! А кто же лучше поможет разжечь его в вашей груди, чем великий человеческий пример святости и страдания, на который церковь укажет вам своим перстом? Пример, взятый не из давнего прошлого, а из последних горьких лет, рожденный новыми ужасными гонениями.
Годы эти отмечены бесконечным количеством жертв. Многие из них, наверное, уже сегодня увенчаны на небе ореолом святости.
Нужно, чтобы как можно скорее достойнейшего из страдальцев украсил нимб и на земле.
Он встал. Вспышка утомила его. Он был бледен. Начал прощаться, легко поворачиваясь всем корпусом к каждому по очереди. К дамам, к Малинскому, к Шумовскому и наконец ко мне. Мы подходили к нему. Он ничего не говорил. То ли он устал, то ли ему были неприятны банальные фразы после всех высказанных им и столь важных для него слов. Но если бы не его молчание, то, глядя со стороны и наблюдая только за жестами Кулеши, можно было бы подумать: вот прелат, человек из высшего общества, прощается с хозяевами и гостями, покидая гостиную. На самом деле все обстояло не так. Об этом свидетельствовала не только тишина в комнате, но и рукопожатие Кулеши-слишком крепкое и продолжительное, пальцы у него при этом дрожали. Мою руку он задержал особенно долго. Я чувствовал, что этим пожатием он как бы продолжает незаконченный разговор. Когда он наконец ушел, мы вернулись на свои места. Никто ни словом не упомянул о его вспышке. Мне кажется, что при всем почтении, с каким к нему здесь относятся, все уже привыкли к его речам. Что касается меня, то я предпочел бы даже в мыслях к нему не возвращаться. Я думал о нем как о раненом. Его ранили. А он теперь бередит и бередит свои раны. И даже самую эту боль ставит в вину только нам.
XVII
В воскресенье, покидая пансионат "Ванда", я не предполагал, что спустя сутки вернусь сюда с чемоданом на новое жительство. Мне отвели мою прежнюю комнату. Я расположился там. Распаковал вещи и разложил их так же, как раньше. С той лишь разницей, что теперь я занял также ящик столика, поместив в нем заметки, сделанные в библиотеке, а также лупу Кампилли.
