Генри Миллер - Тихие дни в Клиши
И наконец, самое прекрасное в том, что вам все это нравится. Поразительное, мистическое ощущение, а мистика в том, что чувствуешь целостность, единство бытия, чувствуешь себя частичкой этой жизни, сливаешься с ней, растворяешься... Откровенно говоря, мне плевать, святой я или нет. Удел святых -- вечное страдание, вечное преодоление. Я же источаю покой и безмятежность. Нахожу для Клод все новых и новых клиентов, и теперь, проходя мимо нее, замечаю, что печаль ушла из ее глаз. Мы вместе ________ * Совсем забыл, вот возьми, я тут заработал немного (фр.) ** О чем ты думаешь? (фр.) *** Ни о чем (фр.)
406
обедаем чуть ли не каждый день. Она таскает меня по дорогим ресторанам, и я уже не отказываюсь. Я наслаждаюсь каждым мгновением жизни -- дорогие места ничуть не хуже дешевых. Если она этим счастлива...
Pourtant je pense a quelque chose*. Пустяк, но с недавних пор он стал занимать меня все больше и больше. В первый раз я ничего не сказал, промолчал. Странное, слегка болезненное ощущение, мелочь, сказал я себе. Но в то же время, приятно. В другой раз -- была это болезненность или случайная неосторожность? Опять rien a dire**. Наконец я нарушил ей верность. Очутился как-то ночью на Больших бульварах в легком подпитии. На Площади Республики ко мне пристал мерзкий здоровенный бугай с внешностью сутенера, -- будь я в здравом уме и твердой памяти, то завидев такого, перешел бы на другую сторону улицы, -- так я до самого здания "Матен" (редакция газеты) не мог от него отвязаться. Короче говоря, он меня попросту снял. Веселенькая получилась ночка. Каждую минуту кто-то ломился в дверь. Отставные пташки из Фоли-Бержер наперебой тянули к доброму месье руки в надежде получить чаевые -- франков тридцать, не больше. За что, спрашивается? Pour rein... pour le plaisir***. Странная и смешная ночь. Спустя день или около того появилось легкое раздражение. Сплошная морока. Торопливый визит в Американский госпиталь. Померещился Эрлих с его черными сигарами. Поводов для беспокойства нет. Просто беспричинная тревога.
Когда я заикнулся об этом Клод, она воззрилась на меня в изумлении. "Я знаю, ты всегда была откровенна со мной, Клод, но..." Она решительно отказалась обсуждать этот вопрос. Мужчина, сознательно заразивший женщину, называется преступником. Так считает Клод. "C'est vrai, n'est-ce pas?****" -спросила она. Конечно, vrai. Однако... Но вопрос был закрыт. Каждый, кто делает это -- преступник.
Отныне каждое утро, -- заедая керосин апельсином, -- я думаю о тех преступниках, которые заражают женщин. Ложка от керосина становится очень липкой. Непременно нужно ее хорошенько отмыть. Тщательно мою нож и ложку. Я все делаю тщательно -- такой у меня характер. Потом умываюсь и смотрю на полотенце. Патрон никогда не дает больше трех полотенец на неделю; ко вторнику они уже все грязные. Вытираю нож и ложку полотенцем, а лицо покрывалом. Краешком аккуратно промакиваю щеки.
Какая гадость эта Рю Ипполит Мандрон. Ненавижу все ____________ * Однако, я думаю о чем-то таком... (фр.). ** Нечего сказать (фр.). *** Ни за что... Для удовольствия (фр.). **** Правда, ничего? (фр.).
407
эти грязные, узкие, кривые улочки с романтическими названиями, что разбегаются в разные стороны от моего дома. Париж представляется мне огромной уродливой язвой. Улицы поражены гангреной. У каждого если не триппер, так сифилис. Вся-Европа заражена, и заразила ее Франция. Вот чем обернулось восхищение Вольтером и Рабле. Надо было мне вместо этого съездить в Москву, как я собирался. Что с того, что в России нет воскресений! Воскресенье теперь, как две капли воды, похоже на все остальные дни, только улицы кишат людьми, кишат жертвами, ищущими друг друга в надежде поделиться своей заразой.
Заметьте, причина моего бешенства -- вовсе не в Клод. Клод это драгоценность, un ange и никаких presque. За окном висит клетка с птицей, на подоконнике растут цветочки, хотя тут вам не Мадрид и не Севилья, здесь нет ни фонтанов, ни голубей. Каждый день ходим к врачу. Она в одну дверь, я в другую. Кончилось время дорогих ресторанов. Каждый вечер отправляешься в кино и пытаешься не ерзать от неприятного ощущения. От вида Dome или Coupole с души воротит. На terrasse полно этих ублюдков чистеньких, пышущих здоровьем, покрытых загаром, в накрахмаленных рубашечках, от которых за милю разит одеколоном. Нельзя во всем обвинять только Клод. Сколько раз предостерегал я ее от этих обходительных холеных ублюдков. Но она свято верила в спринцевания и тому подобную ахинею. А теперь любой, кто... Да что теперь говорить, вот так все и получилось. Жизнь со шлюхой -- даже самой лучшей на свете -- далеко не ложе, устланное лепестками роз. И дело не в бессчетном количестве мужчин, хотя мысль о них порой, как червь, подтачивает вас изнутри, дело в беспрерывной санитарии, бесконечных предосторожностях, спринцеваниях, извечной тревоге, страхе, наконец. И вот, вопреки всему... Говорил же я Клод, неустанно твердил: "Остерегайся, не поддавайся на удочку этих красавчиков!"
Во всем, что случилось, я виню только самого себя. Сам не удовольствовавшись сознанием собственной святости, решил доказать ее остальным. В тот момент, когда осознаешь свою святость, надо остановиться. А корчить из себя праведника перед маленькой шлюшкой -- все равно, что лезть в рай по черной лестнице. В ее объятиях я кажусь себе червем, заползшим в ее душу. Даже живя с ангелом, прежде всего надо уметь быть мужчиной, надо оставаться самим собой. Мы должны вылезти из этой гнусной дыры и перебраться туда, где светит солнце, где нас ждет комната с балконом, с которого открывается вид на реку, где поют птицы, цветут цветы, где течет жизнь, где будем только мы двое, и ничего больше.
408
ДЬЕП - НЬЮ - ХЭВЕН
Итак, мне захотелось вновь, хотя бы ненадолго оказаться среди говорящих по-английски людей. Ничего не имею против французов, напротив, в Клиши я наконец-то обрел некое подобие своего дома, и все было бы чудесно, не дай моя супружеская жизнь трещину. Жена обитала на Монпарнассе, а я перебрался к своему другу Фреду, снимавшему квартиру в Клиши, неподалеку от Порте. Мы решили дать друг другу свободу: она собиралась вернуться в Америку, как только появятся деньги на пароходный билет.
Дальше -- больше. Мы распрощались, и я решил, что на том все и закончилось. Как-то раз. я заскочил в бакалейную лавку, и там пожилая дама доверительно сообщила мне, что недавно заходила моя жена с каким-то молодым человеком, и что вышли они, солидно отоварившись, записав расходы на мой счет. Вид у дамы был несколько растерянный и встревоженный. Я успокоил ее, уверив, что все о'кей. И действительно все было в порядке, ибо я знал, что денег у моей жены не было вовсе, а жену, даже бывшую, нельзя морить голодом. Ее спутник тоже нисколько не заинтересовал меня: скорей всего, это какой-нибудь педик, который просто пожалел ее, и, как я полагал, на время приютил у себя. В общем, о'кей, за исключением того, что она все еще в Париже, и Бог знает, сколько могла еще здесь оставаться.
Еще через несколько дней она забежала к нам вечером пообедать. Ну а что в этом такого? У нас всегда найдется что пожевать, тогда как на Монпарнассе среди подонков, у которых ни гроша за душой, пожрать было попросту не у кого. После обеда у нее началась истерика: она заявила, что мучается от дизентерии с того момента, как мы расстались, и что виноват в этом я, что я пытался отравить ее. Я проводил ее до метро к Порте, не проронив по дороге ни слова. Я обозлился настолько, что от возмущения и обиды не мог ничего сказать в ответ. Она тоже, главным образом, из-за того, что я отказался поддерживать этот разговор. На обратном пути я решил, что это вожделенная последняя капля, и что теперь-то уж она наверняка никогда больше
411
не появится. Надо же такое придумать! Я ее отравил! Ну что ж, если ей угодно так думать, Бог с ней. Она сама поставила все точки над "i".
Шли дни. Вскоре я получил от нее письмо, в котором она просила немного денег, чтобы заплатить за квартиру. Похоже, она рассталась со своим педиком и вернулась в дешевый захудалый отель на задворках вокзала Монпарнас. Я не мог ей с ходу выложить требуемую сумму, поскольку у меня самого ничего не было, поэтому решил пару дней повременить и лишь после этого пошел к ней, чтобы все уладить со счетами. Пока я шел, мне доставили пневматичку, где говорилось, что ей до зарезу нужны деньги, иначе ее выставят на улицу. Будь у меня хоть какие-то деньги, ей не пришлось бы так унижаться, но в том-то и загвоздка, что их не было. Но она не поверила мне. Даже если это так, возразила она, разве не могу я у кого-нибудь одолжить, чтобы вытащить ее из дыры? В общем-то она была права. Но я не умел занимать большие суммы. Всю жизнь выпрашивал какие-то крохи, подачки, чувствуя себя счастливым, если удавалось что-нибудь получить. Похоже, она напрочь забыла об этом. И это естественно, ведь ей было горше, чем мне, уязвлена была ее гордость. Надо отдать ей справедливость, случись нам вдруг поменяться местами, деньги не замедлили бы появиться; она всегда умела их раздобыть для меня и никогда для себя. Что правда, то правда.
