Остров фарисеев. Путь святого. (сборник) - Голсуорси Джон

И взгляд Феррана, устремленный на Шелтона, казалось, говорил: «Это вы сделали меня тем, что я есть, – вот и миритесь теперь с моим существованием».

– Но ведь имеются работные дома, – произнес наконец Шелтон.

– Работные дома! – воскликнул Ферран. – Да, конечно, настоящие дворцы! Я вам вот что скажу: никогда в жизни я не видел более безотрадных мест, чем ваши работные дома. Они лишают человека всякого мужества.

– А я всегда считал, – холодно заметил Шелтон, – что наша система помощи бедным лучше, чем в других странах.

Ферран нагнулся вперед и оперся локтем о колено – он всегда принимал эту позу, когда был особенно уверен в своей правоте.

– Что ж, – заметил он, – никому не возбраняется быть высокого мнения о собственной стране. Но, откровенно говоря, я покидал такие места крайне обессиленный и физически и морально, и вот почему. – Горькая складка у рта разгладилась, и перед Шелтоном предстал художник, рассказывающий о том, что он пережил. – Вы щедро тратите деньги, у вас прекрасные здания, исполненные чувства собственного достоинства чиновники, но вам чужд дух гостеприимства. Причина ясна: вы питаете отвращение к нуждающимся. Вы приглашаете нас в свои работные дома, а когда мы туда приходим, обращаетесь с нами пусть не жестоко, но так, словно мы не люди, а лишь номера, преступники, не заслуживающие даже презрения; так, словно мы вас лично оскорбили. Ну и естественно, что мы выходим оттуда совсем приниженными.

Шелтон закусил губу, а затем спросил:

– Сколько вам нужно денег на дорогу и на то, чтобы начать новую жизнь?

Ферран сделал невольное движение, показавшее, какими зависимыми людьми оказываются даже самые независимые мыслители, когда у них нет ни гроша в кармане, и взял банковый билет, который протягивал ему Шелтон.

– Тысяча благодарностей, – сказал он. – Я никогда не забуду, как много вы для меня сделали.

И хотя при прощании голос Феррана звучал весело, Шелтон не мог не почувствовать, что тот и в самом деле тронут.

Шелтон еще долго стоял у окна и смотрел вслед Феррану, снова уходившему на поиски счастья, потом оглянулся на свою уютную комнату, на множество вещей, скопившихся здесь за долгие годы: фотографии бесчисленных друзей, старинные кресла и набор разноцветных трубок. С прощальным пожатием влажной руки бродяги беспокойство снова овладело Шелтоном. Нет, он не в силах дольше сидеть в Лондоне и дожидаться июля.

Шелтон взял шляпу и, не задумываясь над тем, куда идет, зашагал по направлению к реке. День был ясный, солнечный, но холодный ветер то и дело нагонял тучи, разражавшиеся проливным дождем. И вот, когда обрушился очередной ливень, Шелтон вдруг заметил, что находится на Блэнк-роу.

«Интересно, как поживает тот маленький француз, которого я тогда видел здесь», – подумал он.

В хорошую погоду Шелтон, наверное, перешел бы на другую сторону улицы и прошествовал мимо, но поскольку начался дождь, вошел и постучал в знакомое окошечко.

Все оставалось по-старому в доме номер три по Блэнк-роу: все так же уныло белел каменный пол, все та же неряшливая женщина ответила на его стук. Да, Каролан всегда здесь: никогда не выходит, точно боится нос высунуть на улицу! Маленький француз тотчас же явился на зов привратницы, словно кролик по мановению фокусника. Лицо у него было совсем желтое, цвета золотой монеты.

– Ах, это вы, мосье! – воскликнул он.

– Да, – сказал Шелтон. – Ну, как поживаете?

– Я всего пять дней как вышел из больницы, – пробормотал маленький француз, похлопывая себя по груди. – Все здешний поганый воздух наделал. Я ведь живу взаперти – все равно что в коробке, – ну а это мне вредно, потому что я южанин. Чем могу быть вам полезен, мосье? Я с удовольствием сделаю для вас все, что в моих силах.

– Да нет, мне ничего не нужно, – ответил Шелтон. – Просто я проходил мимо и решил вас навестить.

– Пойдемте на кухню, мосье, там никого нет. Брр! Il fait un froid еtonnant! [20]

– Какие же у вас теперь клиенты? – спросил Шелтон, входя в кухню.

– Да все те же, – ответил маленький француз. – Правда, сейчас их у меня не так много: ведь на дворе лето!

– Неужели вы не можете найти себе никакого более прибыльного занятия?

Парикмахер насмешливо прищурился.

– Когда я в первый раз приехал в Лондон, – сказал он, – мне удалось получить место в одном из ваших приютов. Я решил, что судьба моя устроена. И вот представьте себе, мосье, что в этом высокопочтенном заведении мне приходилось за одно пенни брить десять клиентов! Здесь, правда, они платят мне далеко не всегда, зато уж если платят, так платят по-настоящему. В вашем климате, да еще человеку poitrinaire [21], нельзя рисковать. Здесь я и окончу свои дни. Скажите, вы видели того молодого человека, который в свое время интересовал вас? Вот вам еще один такой же! Это человек смелый, каким и я был когда-то; il fait de la philosophie [22] подобно мне, и увидите, мосье, это доконает его. В нашем мире нельзя быть смелым. Смелость губит людей.

Шелтон взглянул украдкой на маленького француза, заметил сардоническую улыбку на его желтом, полумертвом лице и, почувствовав всю несуразность слова «смелый» в применении к нему, улыбнулся с таким состраданием, что его улыбка стоила потока слез.

– Давайте посидим, – сказал он, протягивая французу портсигар.

– Merci, monsieur [23], всегда приятно выкурить хорошую папиросу. Помните старого актера, который произнес перед вами такую прочувствованную речь? Ну так он умер. Только я и был рядом с ним, когда он умирал. Un vrai drole! [24] Он тоже был смелый. И вот вы увидите, мосье, что молодой человек, которым вы интересуетесь, умрет в больнице для бедных или в какой-нибудь дыре, а может, и просто на большой дороге: заснет как-нибудь в пути в холодную ночь – и конец, а все потому, что некий внутренний голос протестует в нем против существующих порядков, и он всегда будет убежден, что все нужно изменить к лучшему. Il n’y a rien de plus tragique! [25]

– Послушать вас, так выходит, что всякий бунт обречен на провал, – сказал Шелтон, которому вдруг показалось, что разговор принял чересчур личный характер.

– О, это очень сложная тема, – сказал маленький француз с поспешностью человека, для которого нет большего удовольствия, чем посидеть под навесом кафе и потолковать о жизни. – Тот, кто бунтует, большей частью вредит самому себе, да и другим не бывает от него никакой пользы. Так уж повелось. Но я обратил бы ваше внимание вот на что… – Он умолк, словно собираясь поведать о некоем важном открытии, и задумчиво выпустил дым через нос. – Если человек бунтует, то скорее всего, потому, что его побуждает к этому его натура. Уж это вернее верного. Но как бы то ни было, нужно всячески стараться не сесть между двумя стульями: это уж совсем непростительно, – добродушно закончил он.

Шелтон подумал, что не видел человека, о котором можно было бы с большим основанием сказать, что он уселся между двумя стульями; к тому же он безошибочно почувствовал, что от чисто теоретического протеста маленького парикмахера до действий, логически вытекающих из такого протеста, далеко, как от земли до неба.

– По натуре своей, – продолжал маленький француз, – я оптимист, потому-то и ударился теперь в пессимизм. У меня всю жизнь были идеалы. И вот, поняв, что они для меня уже недостижимы, я стал жаловаться. Жаловаться очень приятно, мосье!

«Какие же это были у него идеалы?» – с недоумением подумал Шелтон и, не найдя ответа, только кивнул и снова протянул собеседнику портсигар, ибо тот, как истый южанин, уже бросил папиросу, докурив только до половины.

– Величайшее удовольствие в жизни – поговорить с человеком, который способен понять тебя, – с легким поклоном продолжал француз. – С тех пор как умер тот старый актер, у нас тут никого нет, с кем можно было бы поговорить по душам. Да, это был не человек, а воплощение бунта. Бунтовать c’еtait son mеtier [26], он посвятил этому свою жизнь, подобно тому как другие посвящают свою жизнь погоне за деньгами, а когда утратил способность активно возмущаться, стал пить. В последнее время это был для него единственный способ протестовать против порядков нашего общества. Преинтересная личность – je le regrette beaucoup! [27] Но, как видите, он умер в большой нужде: подле него не было ни души, некому было даже сказать ему последнее «прости» – сам я, понятно, не в счет. Он умер пьяный, мосье. C’еtait un homme! [28]