Проповедник и боль. Проба пера. Интерлюдия (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт

Он посмотрел и наконец-то увидел то, что должен был давно заметить: ее порывистую красоту. Она улыбалась, чуть приоткрыв губы, прическа была в легком беспорядке.

– Чертовка! – пробормотал он. – Ты начиталась Толстого и поверила ему!

– Я?! – Ее взор был прикован к огню. – Да. Может быть. Она вновь посмотрела на него и вернулась к реальности.

– Знаешь, Клэй, нужно перестать смотреть на огонь. Он заставляет нас думать о прошлом, а сегодня мы должны забыть и прошлое, и будущее, и само время, – мы должны помнить лишь о настоящем, лишь о том, что ты и я сейчас здесь и что больше всего на свете я устала от портупеи, которая впивается мне в щеку.

Но он все еще мысленно находился за десять лет до этого момента; перед его глазами стоял Дик, и он принялся высказывать свои мысли вслух:

– Ты часто рассказывала Дику о Толстом, и я всегда думал, что такой красивой девушке не идет быть столь умной.

– Но я на самом деле такой и не была, – призналась она, – я говорила это, чтобы произвести впечатление на Дика.

– Кроме того, я был потрясен, когда прочел книгу Толстого – кажется, про какую-то сонату…

– «Крейцерова соната»? – подсказала она.

– Да. Я решил, что юным девушкам Толстого читать не подобает, а уж тем более рассказывать о нем Дику. Он часто подкалывал меня этим. Мне было девятнадцать.

– Да, мы думали, что ты настоящий маленький ханжа. Мы считали себя гораздо более прогрессивными, чем ты!

– Но ведь тебе было всего двадцать, разве нет? – неожиданно спросил Клэй; она кивнула в знак согласия. – И ты больше не веришь Толстому? – с каким-то надрывом продолжил он.

Она покачала головой и с грустью посмотрела на него:

– Позволь, я совсем ненадолго облокочусь о твое плечо?

Он приобнял ее, ни на секунду не отводя от нее взгляда, и неожиданно почувствовал себя в ее власти. Клэй не был святым, но с женщинами всегда вел себя по-рыцарски. Возможно, именно поэтому он почувствовал себя сейчас таким беззащитным. Его обуревали самые простые чувства. Он знал, что поступает не так, как должно, и одновременно страстно желал эту женщину, это существо, сотканное из шелка и самой жизни, столь близко подкравшееся к нему. Он сознавал, почему не должен был желать ее, но неожиданно увидел, что любовь так же сильна, как и жизнь, и смерть, и она знала, что он это понял, и была этому рада. Молча, без единого движения они сидели и смотрели на огонь.

II

На следующий день в 14:20 Клэй пожал руку своему отцу и сел на поезд, отходивший в Дувр. В углу купе с каким-то романом уютно устроилась Элеонора; как только он вошел, она улыбнулась и захлопнула книгу.

– Да, – начала она, – я почувствовала себя настоящим шпионом, когда кралась сюда, закутанная в целые километры вуали, ускользая от воодушевляюще безгрешного взора твоего батюшки!

– Он бы все равно не обратил на тебя внимания, – ответил Клэй, усаживаясь на диванчик. – Он был очень взволнован, несмотря на внешнюю грубость. Ты же знаешь, что на самом деле он отличный парень. Жаль, что я не часто с ним вижусь.

Поезд тронулся; униформы железнодорожников, стоявших на перроне, теперь казались темными, увядшими листьями, уносимыми сырым осенним ветром вдаль, к побережью холодного моря.

– Нам с тобой действительно по пути? – спросил Клэй.

– Да, до Рочестера. Полтора часа. Я безумно хотела увидеться с тобой, пока ты не уехал, что, конечно, не совсем красиво. Но, видишь ли, я чувствую, что ты не очень понял, что вчера произошло, и смотришь на меня так… – она запнулась, – словно я какое-то исключение.

– Я был бы настоящим ослом, если бы хоть на миг позволил себе думать о тебе в таком духе.

– Нет-нет, – весело сказала она, – я иногда и романтик, и психолог в одном лице. Конечно, анализ убивает всю романтику, но к этому я готова, лишь бы оправдаться в твоих глазах.

– Но я ни в чем тебя не виню… – начал он.

– А я знаю, что ни в чем не виновата, – перебила она, – но все равно я это сделаю, и ты увидишь слабое место в своих рассуждениях. Нет, Золя я не верю!

– Я ничего о нем не знаю.

– Дорогой мой, Золя утверждал, что окружение – это самое главное, но он рассматривал семьи и расы, а здесь мы имеем дело с классами.

– Какими классами?

– Нашим классом.

– Мне давно уже хотелось об этом послушать, – сказал он.

Она села с ним рядом и, глядя на убегающий вдаль пейзаж за окном, принялась рассуждать:

– Перед войной говорили, что Англия – это единственная в мире страна, где женщины никак не защищены от мужчин своего класса.

– Ты имеешь в виду ни к чему не обязывающие интрижки? – вставил он.

– Да. Дорогой мой, это до сих пор актуально! Видишь ли, это не причина, а всего лишь следствие. Идея физического здоровья как основного достоинства стала господствовать в обществе как раз на излете Викторианской эпохи. В университетах перестали пить. И даже ты как-то сказал мне, что по-настоящему плохие люди никогда не бывают пьяницами, предпочитая сохранить себя в полном здравии для этических и интеллектуальных преступлений.

– Да, пьянство ушло вместе с веком Виктории, – согласился он. – Пили обычно те парни, которые собирались впоследствии стать викариями, сея разумное, доброе, вечное при помощи самого ортодоксального пьянства.

– Ну вот, – продолжала она, – должна была найтись какая-то отдушина – и она нашлась, и ты знаешь, в какой форме, раз уж сам заговорил о «ни к чему не обязывающих интрижках». А затем на арене появился мистер Марс. Видишь ли, пока существовало некое моральное давление, прогнившая часть общества была изолирована от здоровой. Нельзя сказать, что болезнь не распространялась, но этот процесс был замедленным, некоторые даже брали на себя труд о чем-то задуматься… А когда мужчины стали уходить и не возвращаться, когда женитьба стала вопросом, решаемым в течение получаса, и вдовы наводнили Лондон, а все обычаи оказались устаревшими, вот тогда все и стало потихоньку меняться.

– Как это началось?

– Началось с того, что все мужчины в одночасье ушли на войну – и у женщин пропала гордость. Мужчины не возвращались обратно, а женщины были предоставлены сами себе.

Он вздохнул:

– Так вот с чего все пошло! А я и не догадывался…

– О, сначала никто ничего не замечал! Этого не было видно при свете дня – оно росло во мраке. А впоследствии, видишь ли, уже пришлось ткать некую сентиментальную мантию, чтобы все прикрыть. Раз уж все так вышло, нужно было какое-нибудь обоснование. Почти все девушки либо уже носили брюки и целыми днями водили автомобили, либо наводили боевую раскраску и уходили танцевать с офицерами ночи напролет.

– И какой же высокий принцип удостоился чести все это осенять? – саркастично поинтересовался он.

– Видишь ли, мы наткнулись на парадокс. Я могу продолжать говорить и дальше в том же духе, притворяясь, что это – всего лишь холодный анализ; могу даже иронизировать на эту тему. Но я сама при этом нахожусь под теми же чарами, что и любая невзрачная машинистка, которая проводит выходные в Брайтоне со своим кавалером, которому на следующий день предстоит отплыть с ротой таких же новобранцев.

– Жду не дождусь услышать, что же это за чары?

– Это – Самопожертвование, причем с прописной буквы. Мужчины уходят умирать ради нас. Мы могли бы быть их женами – но мы ими не стали, – поэтому мы ими будем, пока у нас хватит сил. Вот и вся история.

– Боже мой!

– Молодой офицер приезжает в отпуск, – продолжила она, – и мы должны сделать так, чтобы он хоть ненадолго забыл, откуда он приехал. Мы должны создать для него иллюзию, что люди здесь, в тылу, его братья, что он приехал домой и что здесь его ждут. Ты, конечно, понимаешь, что в низших классах вещи такого рода провоцируют демографический взрыв. И распространится ли этот закон на нас, зависит только от продолжительности войны.

– А как насчет старушки морали, образа женщины и тому подобного? – робко начал он.