Семейство Таннер - Вальзер Роберт Отто
Симон отправился домой. Взял в привычку каждый день в определенное время, ближе к вечеру, не спеша, как правило опустив взгляд к черновато-бурой земле, идти домой, чтобы приготовить чай, и достиг в приготовлении чая истинного мастерства – всегда брал ровно столько мелких душистых листочков, сколько потребно на одну заварку, не больше и не меньше, посуду держал в чистоте и ставил ее на стол привлекательным и грациозным жестом, воду на спиртовке никогда не кипятил слишком долго и с чаем ее смешивал должным образом. Для Хедвиг это стало маленьким облегчением, потому что теперь она могла быстренько выбежать из класса, выпить чаю, а потом вернуться к работе. Утром, вставши с кровати, Симон приводил в порядок постель, а затем шел на кухню и готовил какао, к удовольствию Хедвиг очень вкусное, так как и в этом занятии знал надлежащую хитрость, которая и придает любому делу, даже самому незначительному, необходимое совершенство. Кроме того, он наловчился, причем как бы невзначай, без всякого обучения и без усилий, растапливать печь и поддерживать огонь, а также прибирать комнату Хедвиг, и тут сноровка, с какою он орудовал длинной метлой, оказалась весьма кстати. Он открывал окна, чтобы впустить свежий воздух, но аккуратно их закрывал, когда, по его мнению, в комнате было тепло и одновременно пахло свежестью. Повсюду в комнате стояли горшочки с цветущими растениями, взятыми у окрестной природы и распространявшими свои ароматы в тесноте этих четырех стен. На окнах висели простенькие, но изящные занавески, которые делали комнату еще светлее и уютнее. На полу лежали теплые лоскутные половики, по просьбе Хедвиг их связали горемычные тюремные узники, превосходно выполнявшие подобные работы. В одном углу стояла кровать, в другом – пианино, между ними – старый диван с цветастой обивкой, довольно большой стол и стулья; еще в комнате были умывальник, письменный столик с бюваром, заставленная книгами этажерка, перевернутый ящичек на полу, застланный мягкой тканью и служивший для сидения и чтения (ведь при чтении иной раз возникала потребность быть поближе к земле, на восточный манер), затем рукодельный столик со швейной корзинкой, полные удивительных мелочей, которые совершенно необходимы домовитой девушке, диковинный круглый камень с почтовым штемпелем и маркой, птичка, куча писем и почтовых открыток, а на стене – духовой рог, кружка для питья, трость с большим крюком, рюкзак с фляжкою и хвостовое соколиное перо. Вдобавок на стенах висели Каспаровы картины, в том числе вечерний пейзаж с лесом, вид на крыши из окна, туманный серый город (для Хедвиг особенно красивый), участок реки в сочных вечерних тонах, летнее поле, рыцарь Дон Кихот и дом, так прижатый к холму, что впору сказать вместе с поэтом: «Там, позади, лежит жилище». На пианино, крышка которого была застлана шелковым платком, стоял фарфоровый бюст Бетховена, имитирующий позеленевшую бронзу, несколько фотографий и маленькая красивая шкатулочка, пустая, просто память о матери. Портьера, похожая на театральный занавес, разделяла комнаты и обоих спящих. Комната учительницы выглядела особенно уютно вечером, когда зажигали лампу и закрывали ставни; а утром солнце будило спящую, которая не хотела вылезать из постели, но поневоле вставала.
Нотариусы оставили Симона в беде, ни один из них не откликнулся. Оттого он решил заработать немного денег иным способом, надеясь продемонстрировать сестре, что искренне желает внести хотя бы небольшой вклад в домашнее хозяйство. Взял лист бумаги и написал нижеследующее.
Со снегом я пришел сюда, в сельский дом, и хотя я не хозяин его и не имею намерения стать им, я все же могу чувствовать себя таковым и в этом смысле, пожалуй, счастливее владельца городской квартиры. Комната, где я живу, и та принадлежит не мне, а кроткой, милой учительнице, которая приютила меня и кормит, коли проголодаюсь. Я из тех, кто зависит от дружеской милости других людей, потому что вообще охотно завишу от кого-нибудь, чтобы любить этого кого-нибудь и доглядывать, не потерял ли я его доброе расположение. Для этакого состояния благороднейшей из всех несвобод надобно избрать особенное поведение, держаться меж дерзостью и ласковым, тихим, естественным вниманием, и я умею это превосходно. Главное, ни в коем случае не дать хозяину почувствовать, что ты ему благодарен, иначе выкажешь робость и трусость, которые наверняка обидят дарующего. В душе поклоняешься доброму человеку, зовущему тебя под свой кров, однако не проявишь тонкости чувств, коли вздумаешь громогласно выразить ему благодарность, которой он вовсе не желает, ибо дарил и дарит не затем, чтобы получить взамен жалкую безделицу. Ведь в определенных обстоятельствах благодарность и есть жалкая безделица. Ни больше ни меньше. И еще одно: в деревне благодарность не болтлива, а скорее молчалива и тиха. У благодарного своя манера поведения, поскольку он видит, что и у противоположной стороны собственная особая манера. Деликатные дарители чуть ли не застенчивее получателей и рады, когда получатели принимают их дар просто и непринужденно, дабы они, дарители, могли даровать с достоинством и без лишних церемоний. Учительница, кстати, приходится мне сестрою, однако ж это обстоятельство не помешало бы ей при желании прогнать меня, бездельника. Она храбрая и искренняя. И приняла меня, конечно, и с любовью, и с недоверием, так как волей-неволей подумала, что оборванец-брат заявился к ней, солидной сестре, потому только, что не знал, куда ему податься в Божием мире! Наверно, в этом было что-то неприятное для нее и обидное, ведь, коли на то пошло, я месяцами, даже годами не писал ей ни строчки. И она определенно решила, что пришел я, просто чтобы обеспечить пропитанием собственное тело, которому на самом деле порой не повредила бы изрядная порка, а не оттого, что обеспокоился и надумал проведать сестру. Теперь-то все переменилось, напряженность развеялась, и мы живем рядом уже не как кровные родственники, но как товарищи, которые отлично друг с другом ладят. Ах, в деревне двум людям легко поладить друг с другом. Что-то там позволяет быстрее отделаться от скрытности и недоверия и любить друг друга светлее и веселее, нежели в тесном городе, полном множества людей и дневных забот. В деревне даже у самого бедного меньше забот, чем у куда менее бедного в городе; ведь там все измеряется речами и деяниями людей, тогда как здесь забота живет себе тихонько и живет, а боль естественно погибает в других болях. В городе все нацелено на то, чтобы разбогатеть, поэтому там столь много таких, что считают себя горькими бедняками, а вот на селе, по крайней мере большей частью, бедняка не оскорбляют вечным сравнением с богачом. Он может спокойно дышать своею бедностью, ведь над ним небо, которое позволяет ему перевести дух. А в городе что за небо! Я сам владею всего лишь мелкой серебряной монеткой, и ее, поди, хватит на бельишко. И сестра моя, у которой нет от меня секретов, кроме совсем уж невыразимых, признается, что у нее тоже нет денег. Однако нас это не тревожит. Мы получаем и свежий хлеб, и свежие яйца, и ароматные пироги – сколько душе угодно. Ребятишки приносят все это, родители велят им отнести учительнице. На селе еще умеют дарить так, что принять дар поистине почетно. В городе человек в конце концов уже боится дарить, ибо принимающий начинает стыдиться подарка, я вправду не знаю почему, может, потому, что в городе люди наглеют перед добрыми дарителями. Там остерегаются выказать благородное сочувствие нуждающемуся и подают украдкой или с некрасивой рекламой. Какая ужасная слабость – бояться бедняков и самому пожирать свое богатство, вместо того чтобы придать ему тот блеск, каким осеняет себя королева, протягивая руку скверной нищенке. Я полагаю несчастьем быть бедняком в городе, ведь там нельзя просить, поскольку чувствуешь, что о добром подаянии и речи нет. По крайней мере, истинно одно: лучше вовсе не давать и не чувствовать сострадания, чем делать это нехотя, с сознанием, что поддался слабости. На селе дающий не слаб, ему хочется давать, и подчас он прямо-таки почитает для себя за честь, что ему дозволено давать. Тот, кто остерегается давать, наверняка однажды, когда судьба повергнет его в нищету и ему придется просить, будет просить плохо и принимать подаяние неуклюже и смущенно, то бишь вправду как попрошайка. До чего отвратительно со стороны людей зажиточных игнорировать бедняков. Лучше уж мучить их, принуждать к барщине, угнетать и осыпать ударами, так возникают ярость и злоба, а это тоже своего рода связь. Но отсиживаться в красивых домах, за золочеными садовыми решетками и страшиться ощутить теплое дыхание людей, не сметь более сорить деньгами, из опасения, как бы этого не заметили обозлившиеся угнетенные, угнетать и не иметь мужества показать, что ты угнетатель, да еще и бояться угнетенных, не радоваться своему богатству и не способствовать благополучию других, применять прескверное оружие, которое не требует ни настоящего упорства, ни мужества, иметь деньги, только деньги, но притом не иметь блеска – вот каков образ нынешних городов, и, по-моему, он весьма дурен и нуждается в улучшении. На селе пока что не так. Здесь неимущий бедолага лучше знает, как с ним обстоит; он вправе со здоровой завистью смотреть снизу вверх на богатых и зажиточных, ему это дозволяют, ведь таким образом он умножает достоинство тех, на кого смотрит. На селе стремление иметь собственный дом укоренено очень глубоко и достигает Божиих высей. Здесь, под распахнутыми бескрайними небесами, вправду блаженство – владеть красивым просторным домом. Иначе в городе. Там нувориш может жить обок графа из древнего рода, деньги даже способны по своему произволу сносить жилища и старинные святыни. Кто в городе желает владеть домом? Ведь там это всего-навсего гешефт, а не гордость и не радость. Дома снизу доверху населены самыми разными людьми, которые проходят мимо друг друга, не знают друг друга и не желают знать. Разве это дом? А ведь именно такими домами заполнены длинные-предлинные улицы, которым, чтобы должным образом их обозначить, надобно измыслить какое-нибудь особенное новое имя. Вдобавок на селе, в сущности, и происходит больше, чем в городе; в городе о событиях читают в газетах, с безразличием и скукой, тогда как здесь новости сообщают из уст в уста, взахлеб и с восторгом. Возможно, в деревне что-нибудь происходит лишь раз в год, зато переживают такое событие поголовно все. Деревня во всех своих уголках и закоулках вообще почти всегда культурнее и интеллигентнее, чем обычно склонен считать горожанин. Сколько старушек, вполне подходящих в бабушки кому угодно, сидят там у окна за белой занавеской и могут рассказать поистине чудесные истории, а иной деревенский ребенок преуспевает в формировании характера и разума куда лучше, чем мы готовы предположить. Ведь частенько бывало, что такой деревенский ребенок, переведенный в городскую школу, повергал в удивление новых товарок и товарищей своим развитым, светлым умом. Однако я не хочу корить город и слишком превозносить село. Просто дни здесь так прекрасны, что город легко забывается. Они пробуждают в душе стремление в широкий мир, только идти никуда не хочется. Здесь во всем и уход, и приход. Уходящие дни уступают место чудесным вечерам, когда идешь на прогулку, по дорогам, которые вечер как бы открывает перед тобою и которые ты сам открываешь именно вечером. Дома подступают ближе, окна сверкают. Даже в дождь здесь красиво, ведь ты тогда думаешь: как хорошо, что идет дождь. С тех пор как я здесь, дело идет к весне, весна все больше вступает в свои права, можно оставлять окна и двери открытыми настежь, мы начинаем копать огород, все остальные уже это сделали. Мы – самые запоздалые, да оно и неудивительно. Целый воз черной, влажной, дорогой земли сгрузили у нас, и эту землю надобно перемешать с огородной. Придется мне попотеть, и я очень даже рад, сколь ни невероятно слышать от меня такое. Я не прирожденный лентяй, нет, я бездельничаю, оттого что разные конторы и нотариусы не хотят дать мне работу, они же понятия не имеют, сколько от меня было бы пользы. Каждую субботу я выбиваю половики, тоже какая-никакая работа, стараюсь научиться стряпать, ведь и это недурное желание. После еды я вытираю мытую посуду и разговариваю с учительницей; нам есть что сказать друг другу, есть что обсудить, и вообще я люблю поболтать с сестрой. По утрам я подметаю комнату, отношу посылки на почту, возвращаюсь домой и размышляю о том, что бы еще сделать. Обычно делать нечего, и я иду в лес, сижу под буками, пока не настает время или пока мне не кажется, что настало время воротиться домой. Глядя, как люди работают, я невольно стыжусь, что ничем не занят, но, по-моему, мне ничего другого и не остается, как только чувствовать стыд. День представляется мне подарком доброго божества, которое не прочь подбросить что-нибудь бездельнику. Я хочу работать и возьмусь за работу, как только она мне подвернется, – больше я от себя ничего не требую, так как вижу, что и без того все неплохо. Это очень под стать деревенской жизни. Здесь нельзя чересчур надрываться, иначе утратишь видение прекрасного целого, утратишь достоинство созерцателя, который тоже нужен миру. Единственную боль причиняет мне моя сестра, ведь я не могу вернуть ей долг, а вдобавок вижу, с каким трудом она исполняет свои унылые обязанности, пока я предаюсь мечтаниям. Позднейшие времена накажут меня за мое безделье, коли этого не случится раньше, но думаю, моему Богу я и так по нраву; Бог любит счастливых и ненавидит унылых. Моя сестра никогда не унывает подолгу; ведь я постоянно подбадриваю ее и смешу, выставляя себя перед нею на посмешище, к чему у меня особый талант. Правда, смеется надо мной одна только сестра, в ее глазах я обладаю дружелюбным комизмом, перед другими я веду себя с достоинством, хотя и не чопорно. Человек обязан внешне оправдывать свое бытие серьезным поведением, коли не хочет прослыть мошенником. Сельский народ очень восприимчив к поведению молодых людей, которых хочет видеть солидными, обходительными и скромными. Заканчиваю и надеюсь этим сочинением заработать сколько-нибудь денег, если же нет, то все равно я получил живое удовольствие, когда писал его, да и несколько часов прошли, пока я занимался сочинительством. Несколько часов? Да-да! Ведь в деревне пишешь медленно, часто отвлекаешься, пальцы уже не так послушны, и мысли текут неторопливо, по-деревенски. Прощайте, горожане!
