Дональд Бартельм - Флоренс Грин - 81
Человек, растусовавший материковых китайцев, чешет в затылке, где у него, похоже, жировая киста. (Я могу прояснить ситуацию. Моим инструментом будет доклад по теории игр.) Что, если Мандрагор все же сыграл бы... Нет... Что, если бы он уселся за инструмент, воздел кисти и... Что? Основные моря... Хотите послушать об основных морях? Флоренс расталкивают. Люди начинают задавать вопросы. Если не эта страна, тогда какая? Италия? "Нет," - Флоренс скалится сквозь свои изумруды, - "не Италия. Я была в Италии. Хотя мистер Грин был просто очарован Италией." "Наскучить доктору для пациента означает стать похожим на других. Пациент изо всех сил борется за признание своей исключительности. И это, конечно, тактический ход, уклонение от самой сути психоанализа." Первое, что Хоть-Куда-Американский-Парень сказанул Флоренс на самом краешке их знакомства: "Садам в Вест-Сайрил-Коннолли пора закрываться." Такая реприка была ей приятна, просто замечательная реплика, силою этой реплики Баскервилль и был снова приглашен. И во второй раз не оплошал: "Прежде чем цветы дружбы увяли, дружба усушила Гертруду Стайн". Джоан похожа на этих ослепительных девушек из "Вог", дразнящих в своем микенском неглиже, голенькие животики со льдом. "Он движется," - произнес Мандрагор, и рояль приподнял себя волшебно на несколько дюймов и закачался из стороны в сторону в осторожном болдуиновом танце. "Он движется," - согласились остальные пассажиры, околдованные постгипнотическим влиянием. "Они движутся," - говорит Джоан, отсылая к своему вырезу, где тоже колышется из стороны в сторону, вибрирует тайное движение Хайнца. Я выношу супу серьезное предупреждение, задрапированное самыми недвусмысленными что ни есть выражениями, и Джоан благодарно лыбится, но не мне, а Памеле Хэнсфорд Джонсон. Может быть, Виргинские острова? "Мы там были в 1925-м, мистер Грин пон_сил, я провозилась с его желудком всю ночь, и мухи, мухи - это что-то невероятное." Они задают неправильные вопросы. "Где" - вместо "зачем". "Я как-то читала, что средний возраст добровольцев Чана - тридцать семь лет. Да, с такой компанией многого не навоюешь". Это точно, мне тоже тридцать семь, и если Чан Кай-ши решил положиться на мужчин моего сорта, ему придется распрощаться с материком. Охо-хо, нет ничего лучше интеллигентских посиделок, за исключением перепихона, сдобренного легким итальянским аперитивом.
Несмотря на свою уже упомянутую тормознутость, которая, возможно, объясняет его равнодушие к великолепному индивидуальному плану обучения, Баскервилль никогда не рисковал застояться. Напротив, его постоянно продвигали. Хотя бы потому, что его стульчик постоянно нужно было уступать какому-нибудь другому дитяте. (Баскервилль, таким образом, несмотря на внушительный рост и огромный потенциал, классифицируется как дитч.) Отчасти так. Особенно, для тех кто никогда не думал, что Баскервиль может вымахать до шести футов, изучая технику Эндрю Джексона, гелий-водород и аборты. Где теперь мои мама и папа, а? Со слов Флоренс, в циркулярный июньский полдень 1945 года шел дождь, да такой, что им можно было наполнить таз размером с море. Она посиживала в шезлонге в северной спальне (на одной из стен этой спальни висит двадцать фотографий Флоренс в одинаковых рамках, от восемнадцати лет до восьмидесяти одного, она была красоткой в восемнадцать) и читала номер "Лайфа". Там как раз напечатали первые снимки из Бухенвальда, и она не могла отвести глаз, она прочла текст - или часть текста - и ее стошнило. Придя в себя, она прочла статью, но не поняла ни слова. Что значит "тотальное уничтожение"? Ничего это не значило, свидетель припоминал маленькую девочку - еще живую, ее за ногу швырнули в кузов на гору трупов, подготовленных к сожжению. Флоренс стало дурно. Она безотлагательно выехала в Гринбрайер, курорт в Западной Вирджинии. Позже она позволила мне рассказать об основных морях: Южно-Китайском, Желтом, Андаманском, Охотском. "Я вижу, вы культурист," - говорит Джоан. "Но не поэт," - парирует Баскервилль. "А что вы написали?" - спрашивает она. "По большей части, я произношу реплики," - говорю. "Реплики - не литература." "У меня еще есть роман," отвечаю, - "во вторник ему исполнится двенадцать лет". "Опубликован?" спрашивает. "Незавершен, - говорю, - но все равно очень суров и своевременен. Знаете, там про армию, собранную из детей, совсем маленьких. Но я их хорошо вооружил: М-1, карабины, пулеметы 30-го и 50-го калибра, 105 гаубиц, безоткатные пушки, нормально, словом. Центральная фигура - Генерал. Ему пятнадцать лет. Однажды эта армия появляется в городе, в парке, и занимает позиции. А потом начинает убивать людей, понимаете?" "Я думаю, мне не понравится". "Мне тоже," - говорит Баскервиль, - "но какая разница, нравится мне или нет. Мистер Генри Джеймс пишет художественную литературе, будто Оскар Уайльд из-под палки".
Думает ли Флоренс о себе? "...А он мне говорит, что она старая и запчастей к ней не сыщешь..." В прошлом году Флоренс пыталась вступить в Корпус Мира, а когда ей отказали, звонила и жаловалась самому Президенту. "Я всегда восхищалась сестрами Эндрюс," - говорит Джоан. Меня лихорадит. Вы не смерите мне температурку, доктор? Баскервилль, этот недоучка, высасывает всю нью-йоркскую мальвазию Тэйлора в пределах досягаемости, попутно обмозговывая свой Грандиозный Замысел. Франция? Япония? "Только не Япония, дорогуша. Мы там прекрасно провели время, но я бы не хотела попасть туда снова. Во Франции у меня маленькая племянница. У них есть двадцать два акра возле Версаля. Он граф и биохимик. Правда, замечательно?" Еще кивок. Они-то знают, что замечательно. Основные моря замечательны, важнейшие озера Земли замечательны, метрическая система вообще охуительна. Давай замеряем что-нибудь вместе, Флоренс Грин, детка. Я махну тебе здоровенный гектометр на один-единственный золотой микрон. Тишина за столом. Словно тусовка ослеплена тремя сотнями миллионов. Кстати, я не говорил, что у Флоренс Грин есть триста миллионов долларов? У Флоренс Грин восьмидесяти одного года, с синюшными ногами, есть триста миллионов долларов, и в 1932-м она была платонически влюблена в диктора Нормана Брокеншира, влюблена в его голос. "А тем временем муж Эдны Кэзер, который водит меня в церковь, у него в Порту такая хорошая работа, у него вообще все здорово, он второй муж Эдны, первый был Пит Дафф, он еще в эти неприятности попал, о чем это я бишь? А, да! Когда Пол позвонил и сказал, что не может прийти, потому что его грыжа - ну, вы слышали о его грыже - Джон сказал, что сам подъедет и посмотрит. Учтите, я все это время пользовалась ванной на первом этаже!" Факт, история флоренсиных радио-посиделок действительно интересна. Факт, я обещал написать целый доклад "Полная История Радио-Посиделок Флоренс Грин". Или даже в духе семнадцатого века: "Полная и Правдивая История Радио-Посиделок Флоренс Грин". Или даже... Вы заскучали, я чувствую. Позвольте мне. Я только хочу сказать, что она все еще способна вытягивать из своей древней гортани особые душераздирающие звуки, которыми обычно начинается "Капита-а-а-ан Ми-и-идна-а-а-йт"... За столом затишье. Мы все погрязли в жестокой паузе. Здоровенное вводное слово (здесь я вставлю описание тросточек. Тросточки Флоренс занимают специальную комнату. Комнату, в которой их целая коллекция. Тут их сотни: черные и гибкие тросточки Фреда Астера и шершавые изжеванные альпенштоки, терновник и дубины, окованные железом, дрыны и чванливые аристократы, бамбук и железное дерево, клен и ложный вяз, трости из Танжера, Мэна, Цюриха, Панама-Сити, Квебека, Того, Дакот и Борнео, покоящиеся в своих неглубоких ложах, похожие на ружейные пирамидки в арсенале. Куда бы Флоренс не наведывалась, она всегда покупала одну или несколько тросточек. Некоторые она сделала сама, обдирая кору с зеленого невыдержанного дерева. Потом осторожно их высушивала, потом накладывала слой за слоем специальный лак, потом полировала. Бесконечно. Вечерами. После заката и ужина), огромное, как Охотское море, 590,000 квадратных миль. Я вспоминаю себя в немецком ресторане на Лексингтон - выдуваю пузыри в кружке. За соседним столом - шестеро немцев, молодых, смеются и разговаривают. Здесь и сейчас, за столом у Флоренс Грин сидит поэт Вперед Христианин, у чьих очков - дужки широкие и серебряные, а не тускло-черепаховые, как у настоящих поэтов и качков, и чьи стихи непременно начинаются со слов "Сквозь все мои звенящие мгновенья...". Меня беспокоят его реплики. Вдруг они лучше моих? Мы воскреснем силою наших ослепительных реплик. Что он ей говорит? Что он говорит Джоан? Какой сорт лапши он впихивает ей в уши? Я едва удерживаюсь, чтобы не подойти и не попросить его показать справку о почетном отчислении из Школы Известных Писателей. Что может быть величественней и необходимей, чем "Армия детей"? "Армия юности под стягами истины," - как мы обычно пелив четвертом классе Школы Скорбящей Богоматери, под неумолимым оком Сестрицы Схоластики, которая знает, сколько ангелов может танцевать на острие иголки...
