Проповедник и боль. Проба пера. Интерлюдия (сборник) - Фицджеральд Фрэнсис Скотт

– Прошу прощения, сэр, помните ли вы меня? – с надеждой спросил он.

Преподаватель лихорадочно моргнул:

– Простите, нет.

Он упомянул университет, и во взгляде его сверкнул оптимизм. В своих объяснениях он мудро решил на этом и остановиться. Преподаватель даже при всем желании не смог бы упомнить всех студентов, которые представали пред «Зеркалами Шалот», – так зачем тогда извлекать на свет божий давно забытые неприятности?.. И кроме того, ему очень хотелось просто поболтать.

– Ах, да… Никаких сомнений! Мы с вами знакомы, вы уж простите мою сдержанность… Все-таки общественное место… – Он неодобрительно оглянулся вокруг. – Знаете ли, я ведь уволился из университета.

– Пошли на повышение? – Он тут же пожалел, что спросил, потому что коротышка поспешил пояснить:

– Я теперь преподаю в старших классах, школа в Бруклине. – Смутившись, молодой человек попытался сменить тему разговора, устремив взгляд на висевшую перед ними картину, но «горгулья» безжалостно продолжал: – У меня ведь… довольно большая семья… и, как мне ни жаль, пришлось вот бросить университет. К сожалению, вопрос жалованья тогда стоял на первом месте.

В последовавшей тишине оба, не отрываясь, разглядывали картину.

Затем «горгулья» спросил:

– Давно получили диплом?

– Так и не получил. Проучился всего немного. – Теперь он был уверен, что «горгулья» не имеет ни малейшего понятия, кто он такой; это его обрадовало, и он с удовлетворением отметил, что собеседник наверняка не имеет никаких причин сторониться его компании. – Вы уже все посмотрели?

«Горгулья» ответил утвердительно, и они вместе отправились в соседний ресторан, где за чашкой чая с молоком и тостом с джемом позволили себе погрузиться в воспоминания об университете. Когда в шесть вечера на улицах начался час пик, они с непритворным сожалением попрощались, и коротышка, выворачивая свои коротенькие ножки в разные стороны, помчался за бруклинским поездом. Да, выглядело это очень смешно! Они говорили об университетском духе, о надеждах, которые сокрыты поросшими плющом стенами, о тех пустяках, которые становятся тебе родными лишь после того, как покидаешь альма-матер. «Горгулья» немного рассказал о себе: чем он сейчас занимается, какие холодные и чопорные люди его теперь окружают. Он мечтал, что когда-нибудь вернется, ну а пока что надо кормить детей (собеседник тут же представил себе выводок разевающих пасти юных горгулий), и ясно, что придется потерпеть еще несколько лет. Но сквозь все его мечтательные разговоры просматривалась удручающая неизбежность: он будет учить бруклинских старшеклассников до тех пор, пока последний звонок не призовет его в последний класс. Да, иногда он там бывает. Его младший брат – доцент университета.

Вот так они и поговорили, разделив и тост, и изгнание. Вечером дряхлая старая дева, сидевшая за столом слева от него, спросила, какой, по его мнению, университет будет достоин вывести в мир ее подающего надежды племянника. И неожиданно для себя он разговорился. Он говорил о прочных связях, о студенческом братстве и, уходя из-за стола, мимоходом упомянул о том, что на следующей неделе сам собирается на денек съездить в альма-матер. Он не смог заснуть и размышлял до тех пор, пока рассвет не окрасил серым стулья и столбики кровати.

III

В вагоне было жарко и душно, в воздухе застыло множество запахов, обычных в стране иммигрантов. Вокруг красных плюшевых сидений сгустились пылевые облака. В курящем вагоне было еще ужаснее – грязный пол и спертый воздух. Так что мужчина уселся на скамейке у приоткрытого окна и вздрагивал, когда туда влетали клубы дыма. Мимо проносились огни, из-за демократической неразборчивости тумана одинаково дрожащие и рассеянные – что в городках, что на фермах. Каждая станция, которую объявлял кондуктор, отзывалась в сердце мужчины знакомым именем. В памяти кружились воспоминания одного года, он вспоминал и время, и обстоятельства, когда ему доводилось слышать эти названия. Одна из станций невдалеке от университета имела для него особое значение благодаря многим чувствам, которые он испытал близ нее в студенческую пору. Он вспомнил, как все это было. В сентябре, сразу после поступления, именно здесь он разволновался сильнее всего. Когда в ноябре он возвращался после проигранного футбольного матча, эта станция стала символом уныния в том приунывшем университете, куда он направлялся. В феврале она стала точкой, где необходимо было просыпаться и собирать себя по частям, а когда он проезжал ее в последний раз, в июне, у него вдруг екнуло сердце, ведь это был последний раз! Когда поезд тронулся и раздался стук колес, он выглянул в окно и стал думать, что же он чувствует. Как ни странно, к нему вернулось первое впечатление: он почувствовал тревогу и неуверенность.

Несколько минут назад он увидел, что впереди, в трех рядах от него, сидит коротышка преподаватель, но молодой человек не стал к нему подсаживаться и даже не окликнул его. Он не желал ни с кем делить впечатлений этой поездки.

Они остановились у платформы. Крепко сжимая саквояж, он спрыгнул с поезда и по привычке сразу же повернул к широкой лестнице, ведущей в студенческий городок. Но сразу же остановился и, поставив саквояж на землю, огляделся вокруг. Погода была типичной для этих краев. Вечер походил на вечер его последнего экзамена, разве что не такой насыщенный и не такой горький. Неизбежность уже стала реальностью с оттенком привычного принуждения, против которого ничего не попишешь. Если раньше дух шпилей и башен вызывал у него трепет и превращал его в молчаливо покорное и всем довольное существо, то теперь он внушал ему благоговейный страх. Если раньше он осознавал лишь свою непоследовательность, то теперь видел собственное бессилие и бездарность. Впереди виднелись силуэты башен и зубчатые стены зданий. Поезд, с которого он только что сошел, запыхтел, свистнул и дал задний ход; отсоединили тормозной вагон; несколько скромных бледных городских парней исчезли в ночи, бесшумно покинув станцию. А перед ним, не смыкая глаз, дремал университет. Он почувствовал нервное возбуждение, которое, вполне возможно, было лишь размеренным стуком его сердца.

Неожиданно на него кто-то налетел, чуть не сбив с ног. Он обернулся и в дрожащем свете дугового фонаря его взгляд упал на коротышку преподавателя, трусливо косившегося на него из-под горгульих очков.

– Добрый вечер.

Его – без особого удовольствия – узнали.

– Ах, это вы… Приветствую. Какой туман! Надеюсь, я не сильно вас ушиб?

– Нет, пустяки. Я просто замечтался. Тут удивительно спокойно. – Он замолчал и подумал, что, наверное, смотрится сейчас слегка надменно.

– Почувствовали себя опять студентом?

– Просто решил прогуляться, осмотреться. Может, и с ночевкой. – Прозвучало это как-то натянуто. Хотелось бы ему знать, почувствовал ли это собеседник.

– Правда? И я тоже. У меня тут брат работает, он доцент – я вам рассказывал? У него и заночую.

Молодому человеку на мгновение отчаянно захотелось, чтобы и его тоже пригласили «на ночлег»:

– Нам не по пути?

– Увы, нет. – «Горгулья» неловко улыбнулся.

– Ну что ж, тогда доброй ночи.

Говорить было больше не о чем. Не мигая, он смотрел, как исчезает коротышка, забавно выворачивая свои смешные коленки.

Прошло несколько минут. Поезд не издавал ни звука. Неясные очертания на платформе станции теперь утратили контуры и окончательно смешались с фоном. Он остался один, лицом к лицу с духом, который должен был повелевать всей его жизнью, с матерью, которую он отверг. Это был поток, куда он когда-то бросил камень, слабый всплеск от которого давным-давно исчез. Отсюда он ничего не взял и ничего здесь не оставил – ничего? Его взгляд медленно пополз вверх, все выше и выше, пока не достиг точки, где начинался шпиль, а за взглядом последовала и душа. Но и взгляду, и душе мешал туман. Стремиться ввысь, как шпиль, он не мог.

По грязной тропинке прошлепал опоздавший первокурсник в громко шуршащем плаще. Чей-то голос произнес обязательную в ночь перед экзаменом формулу в адрес неизвестного окна. В его сознание неожиданно ворвались сотни слабых звуков скрытого туманом движения.