Остров фарисеев. Путь святого. (сборник) - Голсуорси Джон
– Не могу. Я дал слово.
– Значит, ты мне не доверяешь!
– Конечно, доверяю, но слово есть слово. Ты не должна меня об этом спрашивать.
– Да, конечно. Только я бы никогда не пообещала, что буду что-нибудь от тебя скрывать.
– Ты не понимаешь.
– О нет, отлично понимаю. Любовь для тебя – это совсем не то, что для меня.
– Как ты можешь судить, что она для меня?
– У меня нет от тебя секретов.
– Значит, ты ни во что не ставишь честь.
– Честь только связывает человека.
– Как это надо понимать?
– Ты часть меня, а ты не считаешь, что я часть тебя, вот и все.
– Ты очень несправедлива. Я был вынужден дать слово – дело касается не меня одного.
Они отодвинулись друг от друга и сидели молча, словно каменные, обмениваясь злыми взглядами; сердце у них щемило, а впереди был беспросветный мрак. Что может быть трагичнее внезапного перехода от райского блаженства и нежных объятий к вражде! А сова продолжала кричать, и от лиственниц исходил все тот же лимонный аромат. И вокруг по-прежнему царила мягкая тьма, в которой ярко белели цветы на ее поясе и в ее волосах. Но для Недды весь мир рухнул. На ее глаза набежали горячие слезы; она тряхнула головой и отвернулась, не желая их показать… Прошла долгая минута, оба старались не издавать ни звука и вслушивались в то, что делает другой; наконец она тихонько всхлипнула. Его пальцы украдкой дотронулись до ее щеки и стали влажными. Его руки вдруг сдавили ее так, что она задохнулась; губы прижались к ее губам. Она судорожно ответила ему на поцелуй, закинув голову и зажмурив мокрые от слез веки. А сова все кричала, и белые цветы осыпались во тьме с волос Недды.
Потом они снова шли обнявшись, избегая даже намека на недавнюю драму, целиком отдаваясь незнакомому трепету, который пробудил в их крови поцелуй, боясь хоть как-нибудь нарушить это чувство. Они бродили по роще из лиственниц от опушки к опушке, словно боясь покинуть эту райскую обитель.
После этого вечера в их любви появилась какая-то пронзительная острота, которой не было раньше; их чувство стало глубже, нежнее, окрасилось у обоих глубоким беспокойством страсти и пониманием того, что любовь не означает полного растворения друг в друге. Ведь каждый из них считал, что прав был в их маленькой ссоре он. Юноша не мог и не хотел отречься от того, что принадлежало не ему; он смутно понимал (хотя и не смог бы выразить это даже самому себе), что жизнь мужчины – это борьба, в которой женщине не всегда дано участвовать, не всегда дано найти себе место. Девушка чувствовала, что ей не нужна такая жизнь, которую она не может делить с ним, и ей было тяжело, что он хочет лишить ее участия в какой-то доле своих интересов. Несмотря на это, она больше не пыталась заставить его поделиться с ней своими планами восстания и мести, а узнавать что-нибудь от Шейлы или тети считала унизительным.
А травы тем временем наливались соком. Многообразные, как люди или как деревья в лесу, были эти стебли. Они сливались в зеленоватое море, а поверху ходили темно-рыжие волны: луговой мятлик и шалфей, тимофеевка, подорожник и тысячелистник, полевица и костер, лисохвост и зеленые сердечки клевера, одуванчик, щавель, чертополох и душистые яровые травы…
Десятого июня Тод начал косить свои три луга; вся семья, включая Недду и троих ребятишек Трайста, работала не покладая рук. Старый Гонт, который ждал покоса, чтобы заработать и одеться на целый год вперед, пришел помогать убирать сено; помогали и другие, у кого выдавался свободный часок. Вся трава была скошена и убрана за три погожих дня.
Влюбленные так устали в последний день сенокоса, что не могли даже пойти гулять; они сидели в саду и глядели на луну, выплывавшую из купы деревьев за церковью. Сидели они на бревне Тода, изнемогая от блаженной усталости, и вдыхали запах свежего сена. В синей тьме листвы мелькали серые ночные бабочки, призрачно белели стволы яблонь. Вечер был очень теплый, наполненный шорохами. В такой вечер нельзя таиться, и Дирек сказал:
– Завтра ты все узнаешь, Недда.
Она затрепетала от страха. Что она узнает?
Глава XXVII
Тринадцатого июня, вернувшись обедать из палаты общин, сэр Джералд Маллоринг нашел в прихожей письмо от своего управляющего и следующий вложенный в него документ:
«Мы, нижеподписавшиеся, батраки в имении сэра Джералда Маллоринга, почтительно уведомляем его, что выселение батраков из предоставленных им жилищ по причинам, касающимся их личной жизни или политических убеждений, мы считаем несправедливым. Мы очень просим, чтобы, прежде чем объявлять батраку, что он будет уволен по одной из этих причин, вопрос был бы поставлен на обсуждение всех батраков, работающих в имении, и чтобы в будущем такое увольнение было возможно только в том случае, если большинство его товарищей по работе это одобрят. Если наше требование будет отклонено, мы, к сожалению, будем вынуждены отказаться убирать сено в имении сэра Джералда Маллоринга».
Ниже следовали девяносто три подписи или крестики, под которыми печатными буквами были проставлены фамилии.
Управляющий в своем письме писал, что траву уже пора косить, всячески пытался убедить батраков отказаться от своего требования, но безуспешно, и среди фермеров царит большое волнение. Все это произошло внезапно. Управляющий даже не подозревал о том, что затевается. Дело подготавливалось тайком, очень хитро, и, по мнению управляющего, организаторами были члены семьи мистера Фриленда. Он ждет указаний сэра Джералда. Работая от зари до зари, фермеры со своими семьями, при удаче и хорошей погоде, может быть, сумеют спасти половину сена.
Маллоринг дважды прочел письмо, три раза заявление батраков и, скомкав их, сунул в карман.
Вот в такие минуты лучше всего проявляются черты, унаследованные от предков-норманнов. Первое, что сделал сэр Джералд, – взглянул на барометр. Давление, несомненно, падало. После того как целый месяц держалась превосходная погода, это могло быть только самым зловещим предзнаменованием. Прибор был старинный, и сэр Джералд верил в него непоколебимо. Он постучал по стеклу, и стрелка опустилась еще ниже. Сэр Джералд стоял нахмурившись. Надо ли ему посоветоваться с женой? Дружеские чувства подсказывали: да! Рыцарские традиции предков-норманнов, а может быть, и более глубокий наследственный инстинкт предостерегали, что в решительные минуты женщины всегда настаивают на крайних мерах, и поэтому он сказал себе: нет! Он поднялся наверх, шагая через три ступеньки, и спустился вниз – через две. Во время обеда он не переставал обдумывать это происшествие и поэтому больше молчал. Три четверти сена пропадет, если скоро пойдет дождь! Большой убыток для фермеров, и он повлечет за собой еще большее снижение ренты, которая и так очень низка. Что ему делать: улыбаться и терпеть, тем самым показывая этим субъектам, что он может позволить себе презреть их подлую уловку? Ведь это же в самом деле подлость – дождаться, пока трава поспеет, и тогда сыграть с ним эту мерзкую штуку! Но если он им спустит на этот раз, они повторят свой шантаж, когда поспеет хлеб, – правда, его сеют не много в имении, ведь он считает, что хлеб – это только карта в политической борьбе.
Может быть, заставить фермеров уволить всех батраков и нанять других? Но откуда их взять? Сельскохозяйственными рабочими не рождаются, их обучают! И учить их надо чертовски долго! Может быть, не платить им жалованья, пока они не возьмут назад свое требование? Это, пожалуй, поможет, но сено все равно пропадет. Сено! В конце концов участвовать в сенокосе может почти кто угодно, это наименее сложная из всех сельскохозяйственных работ, тем более что фермеры сумеют управиться с машинами и организовать работу. Почему бы ему не принять решительных мер? И он с такой силой сжал челюсти, прожевывая кусок лососины, что даже прикусил язык. Но боль лишь укрепила его решимость. Вот так малые события влияют на большие. Задержать выплату жалованья, привести штрейкбрехеров, спасти сено! А если начнутся беспорядки, что же, пусть! Этим займется полиция. Да, он был по духу настоящим норманном, недаром ему и в голову не пришло, что он может согласиться на требование рабочих или хотя бы задуматься, не справедливо ли оно. Он принадлежал к тем людям (а из них сегодня состоит почти все его сословие, включая сюда и прессу), которые постоянно твердят, что их страна – демократическая держава и защитница демократии, и даже не подозревают, что означает это слово, и, по правде говоря, вряд ли когда-либо поймут его смысл. Больше всего сэра Маллоринга угнетала нерешительность. И поэтому, принимая решение, да еще такое решение, которое должно было вызвать бурю, сэр Джералд был просто окрылен. Снова изо всех сил стиснув зубы – на этот раз на куске барашка, – он опять прикусил язык. Но так как за столом сидели двое его детей, которым полагалось вести себя во время еды с благовоспитанностью, исключающей подобные происшествия, сэр Джералд не мог сознаться в том, что с ним произошло. Он встал из-за стола, уже больше не колеблясь. Вместо того чтобы вернуться в палату общин, он отправился прямо в контору по найму штрейкбрехеров. Куй железо, пока горячо! Затем он нашел почтовое отделение, которое было еще открыто, и послал одну длинную телеграмму своему управляющему и другую – начальнику вустерширской полиции. После чего, сознавая, что сделано все возможное, с чистым сердцем вернулся в палату общин, где обсуждалось положение с жильем в деревне. Маллоринг сидел, не очень внимательно прислушиваясь к речам, хотя и слыл знатоком этого вопроса. Завтра, по-видимому, в газетах появятся сообщения об этой истории. До чего же он ненавидит, когда посторонние суют нос в его дела! И вдруг в глубине его души зашевелилось чувство, которого он никак от себя не ждал: это было что-то вроде раскаяния. Ему стало неприятно, что он позволит банде бездельников и мерзавцев бродить по его земле, валяться на его траве и лакать там свое гнусное пиво. Он искренне любил свои поля и заповедники, был брезглив, как и подобает английскому джентльмену, и, кроме того, надо отдать ему справедливость, испытывал некоторые угрызения совести при мысли о том, что ждет людей, родившихся в его имении. Он откинулся на стуле, уперев длинные ноги в барьер. Его густые, волнистые и еще каштановые волосы были разделены безукоризненным пробором над квадратным лбом, который был сейчас нахмурен, над глубоко посаженными глазами и абсолютно прямым носом. Время от времени он покусывал кончик светло-русых усов или, подняв руку, подкручивал другой их кончик. Это был, несомненно, один из самых красивых мужчин в палате, больше других похожий на норманна. Людям вокруг него казалось, что он глубоко о чем-то задумался. И они не ошибались. Но раз он что-то решил, менять свои решения было не в его правилах.
