Джойс Оутс - Сад радостей земных
– Не огорчайся, Клара. Он был уже старый человек, этого надо было ждать, – сказал Ревир.
Когда он говорит с Кларой, как будто мальчиков тут нет, всем становится неловко. Даже Кречет это чувствует. Но еще больше ему неловко оттого, что Ревир говорит такое, чего у Клары и в мыслях не было – вдруг она удивится и этим себя выдаст? Она хлопочет у плиты и не очень-то прислушивается. Выкладывает крохотные колбаски на бумажные салфетки, чтобы впитался жир. Потом оборачивается и самому первому, прежде всех дает завтрак Кречету, у него даже екает внутри: сразу и от голода, и от гордости.
– Съешь все, не оставляй, нам долго ехать, – говорит она и трогает рукой его затылок.
Солнце заливает кухню, горит на отчищенных до блеска сковородах и кастрюлях, которые развешаны напротив, на вбитых в кирпичную стену колышках. За спиной Кречета большущее окно – широкое новое окно, Клара видела такие на рекламных картинках в газетах и журналах; и недавно такое окно прорезали здесь, в кухне, чтоб можно было сидеть тут и любоваться видом. Кларе давно хотелось такое окно. Она сама сшила для него занавески – ярко-желтые, цветастые. А для гостиной она сделала занавески из тонкой, прозрачной белой ткани в красный горошек, и тетя Эстер заплакала. Стояла в дверях гостиной и плакала, и под конец Клара, вся красная, сердитая, сняла эти занавески. Кречет так и не понял почему. Ему казалось, занавески очень славные. Когда эта старуха начинала беспомощно всхлипывать, ему тоже, как Кларе, непонятно отчего казалось, будто им помыкают, оттесняют куда-то… а вот тут Клара сдалась, уступила – так кто же оказался сильней: она или Эстер? Зато всю прежнюю мебель Клара выставила на чердак. Это все старомодное, сказала она. Теперь в доме длинная, низкая секционная мебель, зеленая, цвета мяты; Клара увидала такую на рекламе, в конце какого-то воскресного приложения.
Завтрак продолжался. У Кречета в животе что-то странно трепыхалось от волнения. Похороны – совсем особый случай, ехать далеко, но ведь это настоящее событие. Он никогда не бывал так далеко – в Гамильтоне. И как надо выглядеть, как себя вести на похоронах? Роберт и Джонатан пригнулись к тарелкам, уплетают Кларину стряпню за обе щеки, ухмыляются набитыми ртами и подталкивают друг друга, когда отец не смотрит, – все в точности так же, как всегда по утрам. Кларк ест быстро. Он всегда голодный. Его нисколько не волнуют похороны, да и ничто на свете. У Клары волосы все еще распущены по плечам и глаза все еще сонные, ни о чем она не думает. Заметила, что Роберт протянул руку, хотел ущипнуть Джонатана, и говорит:
– Сиди-ка тихо, малыш.
Напрасно она это сказала, Ревир поднял глаза.
– Что он там делает?
– Да нет, ничего, – говорит Клара.
– Что происходит?
– Ничего, – беспокойно отвечает Роберт.
У Роберта чистая, гладкая кожа, в синих глазах золотистые крапинки: он на вид лучше других сыновей Ревира, но чем-то напоминает Кречету кролика, откормленного кролика в загоне. Кречету Роберт по душе, и, когда они остаются вдвоем, они разговаривают. И играют вместе. Вот только при Джонатане все меняется. По дороге в школу Роберт с Джонатаном всегда вместе, даже если идешь с ними рядом и если они подолгу друг с другом не говорят. А он, Кречет, всегда как-то отдельно, и просто понять нельзя, отчего так получается. Не только оттого, что он самый младший, и не оттого, что боится (один раз он плакал, потому что Джонатан кидал камнями в белку и убил ее)… нет, тут как-то виноваты его светлые волосы и светлая кожа. Но он всегда ждет – может, Джонатан все-таки на него посмотрит и заговорит. Он уж наберется терпенья. А сейчас он перехватил взгляд Роберта – ага, Роберт тоже боится Ревира, это хорошо, это у них одинаковое.
– Сиди смирно за столом, – сказал Роберту Ревир.
– Он ничего не делал, – вмешался Джонатан.
Стало тихо. Ревир опустил вилку. Ревиру никто никогда не возражал, за столом ребята всегда осторожны и говорят только самое нужное, а больше молчат. Ревир смотрел на Джонатана в упор, и под конец тот заерзал на стуле.
Но и эта минута прошла, и вот заговорила Клара. Все как будто слушают, хотя к словам толком не прислушиваются. А голос у нее сейчас – для Ревира, но она, конечно, хочет, чтобы все слышали; наклонилась над столом, в руках – чашка кофе, и болтает о чем попало: о тете Эстер, о Мэнди, которая вечно опаздывает, об огороде, о поездке в Гамильтон… Два года назад, когда они только переехали в этот дом, Кречет чувствовал: когда Клара начинает говорить, Ревир и его сыновья ведут себя как-то странно. Будто напрягают слух, подаются вперед, силятся что-то уловить в ее голосе. Она ведь говорит просто так, болтает не думая. Джонатан однажды сказал: «Что это твоя мать так много говорит?» И скривил губы жалко и зло, будто сейчас заплачет. Но и Джонатан всегда ее слушает, и у него краснеют уши; если Клара, когда меняет ему тарелку, тронет его за плечо, он не шелохнется, даже не дышит; иной раз она начинает вокруг него суетиться, и тогда глаза у него делаются как щелки. Один раз он порезал руку, и Клара его перевязывала, а он сидел и молчал и все время странно, мечтательно улыбался, как будто ему было даже приятно оттого, что больно. Кречет сам видел. Когда Клара что-нибудь говорит Джонатану, это все равно как говорить в пустоту, Джонатан ничем на ее слова не отзывается. Иногда по ночам Кречет про это думает и старается угадать – за что Джонатан так ненавидит их обоих? Вот если бы найти разгадку, тогда он сумел бы сделать так, чтобы Джонатан переменился и стал не такой несчастный.
Мэнди пришла, когда они уже кончили завтракать, как раз вовремя, чтоб перемыть посуду. Она низенькая, толстая, постарше Ревира, но не такая старая, как Эстер, живет в миле отсюда, в ветхом домишке – не дом, а развалюха. У нее густые сальные волосы, она их так закручивает вокруг головы, будто старается, чтоб они были понезаметнее, а не взбивает высоко и пышно, как Клара, когда уж Клара делает себе прическу. Кречет слыхал – иногда Мэнди тихонько разговаривает сама с собой. На него она и не смотрит, будто тут околачивается какой-то соседский мальчишка. Из всех ребят ей по душе один Роберт, да и то он теперь становится большой, и она иногда его словно не узнает, всех одинаково гонит из кухни.
– Вы нынче когда воротитесь? – равнодушно спросила Мэнди.
Большие руки ее тяжело повисли, кисти беспокойно шевелятся, будто им не терпится взяться за работу. Кречет ее побаивается.
– Наверно, вечером, – ответил Ревир. – Если Эстер что-нибудь понадобится, отнесите ей наверх. Потом можете идти домой.
По лицу Мэнди не видно, слыхала ли она его слова. Она стоит у кухонной раковины, ее руки ждут, и ни на кого она не глядит, будто их здесь уже и нету никого.
