Евгений Водолазкин - Похищение Европы
Мы покинули южные пригороды Мюнхена и мчались по идеально гладкому шестиполосному автобану. Сколько раз мы проезжали здесь с родителями по дороге в Италию, сколько раз мы любовались панорамой Альп в овальной раме ветрового стекла! Но никогда еще Альпы не приближались к нам с такой ужасающей скоростью, как в ту поездку с Биллом. Нажимая на газ, он то и дело смотрел в зеркало, словно отрывался от невидимой погони. Шоссе было полупустым. Попадавшиеся нам порой машины Билл обгонял и справа, и слева, а в редких случаях параллельного их движения сердито сигналил задержавшимся в левом ряду. Я полагал, что он несколько драматизирует ситуацию, и объяснял это общей слабостью американцев к боевикам.
Через час с небольшим мы выехали на серпантин, где Билл вынужден был все-таки сбросить скорость. Темпераментного американца должно было успокаивать то, что на этой поднимавшейся в облака дороге не было уже ни души. С каждым новым витком покинутая нами равнина все более напоминала макет — с многочисленными церквями, шоссе и крохотными автомобилями, превращавшимися время от времени в ярчайшие солнечные блики. Перевалив через какой-то хребет, мы спускались вниз таким же зигзагообразным образом — с той лишь разницей, что спуск оказался гораздо короче подъема. Въехав в огромное, состоящее из отвесных скал ущелье, мы оказались у небольшого приземистого дома с двускатной крышей. Он стоял на краю небольшой площадки, с одной стороны которой зловеще зиял обрыв, а с другой — уступами сбегали луга. Где-то внизу, за лугами, бронзовела черепица немногочисленных деревенских домов. Глядя на окружающие скалы, я отметил про себя, что Настино определение места как сказочного было единственно правомерным. Казалось, оно было изначально задумано для скрипучего голоса за кадром («там-то и доживал свои дни старый русский князь…»), для полночного падения в пропасть и долгого замирающего крика.
Первое впечатление оказалось обманчивым. То подавленное состояние, в котором я прибыл, и не могло, вероятно, нарисовать мне более радостной картины. Но уже через пару часов, выглянув в окно у моей кровати, я замер от ошеломляющей красоты заката. Последние, с резко очерченными краями, лучи с трудом пробивались через перевал, золотя не только снег на вершинах, но и угрюмые морщины базальта. Скалы перестали быть плоскими, обрели рельеф и отделились друг от друга. Пространство ущелья словно обрело плоть, стало осязаемым в своей непомерной величине, словно именно в нем и нашла выражение идея большого. Это пространство невозможно было охватить взглядом, но так же невозможно было и оторвать от него взгляд: было в нем что-то целебное.
Неверным оказалось и мое первое впечатление о доме. Точнее говоря, было оно в буквальном смысле односторонним. Открывшийся первоначально распластанный и двускатный облик дома вовсе не отражал его истинных размеров. С противоположной, обращенной к лугам, стороны дом оказался двухэтажным, да к тому же с мансардой и огромным, на двух колоннах, балконом. То, что мы видели с дороги, было всего-навсего его мансардой. На княжеской даче мы провели около двух недель.
Это были очень спокойные две недели. Несмотря на всяческие предосторожности Билла и его готовность в любую минуту применить подобранный в парке пистолет (он специально ездил в Мюнхен за патронами), чувство опасности меня уже не мучило. Я наслаждался нежным вниманием Насти и, если бы не ежедневные перевязки, считал бы эти дни временем тихого счастья. Собственно, и перевязки, несмотря на некоторую их болезненность — а скорее, благодаря ей — только обостряли ощущение уюта. Мое положение больного исключало, как мне почему-то представлялось, любое враждебное по отношению ко мне действие, включая преследование или стрельбу по политическим мотивам. Разумеется, подобное рассуждение не имело под собой ни малейшей почвы, но, будучи рассуждением больного, оно получало некоторое оправдание.
От Настиного предубеждения в отношении Балла не осталось и следа. Вместе они занимались одним общим делом — спасением меня, причем первую скрипку в этом деле играл американец. Он был и врачом, и поставщиком продуктов, и телохранителем. Утром он вставал первым, внимательно осматривал дом и приступал к приготовлению завтрака. Если Насте удавалось встать пораньше, она охотно Биллу помогала, но так как это случалось нечасто, завтрак закрепился за ним. Я очень любил эти утренние минуты рядом с Настей, так что даже если скрип половиц под мощным Биллом и будил нас, я просил Настю меня еще не покидать.
Перевязывал меня Билл перед завтраком. Окончание перевязки рождало во мне чувство выполненного дневного долга и связанного с этим облегчения, а потому завтрак наш уже ничто не омрачало. Завтракали мы долго и обстоятельно. Билл был горячим противником быстрой еды, так что завтрак наш состоял не из одного блюда и включал массу трогательных гастрономических подробностей — приправ, овощных добавок и сложносоставных соусов. Было очевидно, что готовить Биллу нравилось.
После завтрака Билл выходил наружу и в бинокль осматривал окрестности. Если все было в порядке (а именно так всегда и было), полчаса-час мы гуляли недалеко от дома. Воздух в горах был ощутимо холоднее, чем на равнине, и перед выходом меня всякий раз закутывали в княжеский плед. Мы медленно шли вдоль скал, с хрустом ступая на бесцветные базальтовые осколки, из-под которых пробивалась такая же бесцветная, но цепкая растительность. Иногда мы гуляли с противоположной стороны дома, спускаясь на зеленые террасы лугов. На самых дальних террасах паслись коровы, с каждым днем подходившие все ближе к нашему дому. Дней через пять мы впервые услышали глухое позвякивание их колокольчиков, а уже через неделю наши прогулки сопровождались их длинными задумчивыми взглядами.
Никаких геополитических бесед у нас с Биллом не было. Мы с Настей не заводили их потому, что не хотели выявлять наши возможные с ним разногласия. Что касается Билла, то он, по всей видимости, был по горло сыт полемикой с князем и теперь вовсю наслаждался передышкой. Благодарными темами для нас стали преимущественно медицина и гастрономия. Один раз по какому-то забытому мной поводу Билл сказал, что считает Косовскую войну ошибкой, и мы с Настей молча кивнули. Продолжения это не имело. Думаю, что, не признаваясь в этом себе самим, мы устали от военных разговоров не меньше нашего американского друга.
Обед начинала обычно готовить Настя. Билл, по-джентльменски уступавший выбор меню даме, включался в работу на правах помощника. Он тщательно закатывал рукава до локтя и надевал передник. Любо-дорого было смотреть, как ловко его огромные рыжеволосые руки резали помидоры или лук. Нож на разделочной доске издавал автоматную очередь, превращая овощ в идеально ровные кружки, квадратики и дуги. За обедом, который длился гораздо дольше завтрака, следовал тихий час.
