Ярослав Питерский - Падшие в небеса
Мохов слушал каждую жалобу и утвердительно кивал на человека — который говорил о своей проблеме. Недовольных, выводили два солдата и уводили в другую колонну. Там, к жалобщикам, подходили офицеры и записывали фамилии, и претензии. Заставляли расписываться в каких-то бумагах. Эта часть спектакля продолжалась довольно долго. Из общей массы этапа вышло порядка сорока — пятидесяти человек. Некоторые, словно почувствовав, послабление — вели себя откровенно вызывающе. Один из заключенных даже крикнул:
— Да вы, сюда, давайте мне прокурора! Что вы, со своей бригадой?! Мне пересмотр дела нужен! Мохов, все эти выходки, как не странно — терпел и не позволял своим подчиненным затыкать арестантам рта. Так бы все продолжалось. И не известно, сколько бы еще жалоб пришлось выслушать конвоирам и начальнику лагеря, но произошло неожиданное. Справа послышался — резкий стук и скрип. Затем, странное посвистывание, и вновь стук. На плац, перед изумленными арестантами, вышли еще несколько зэков — это были обитатели лагеря. Они катили тачки, несли круглые и здоровые бревна.
Было этих зэков человек двадцать. Все, как торжественная процессия — на параде 1 мая, маршировали в ногу, шли по плацу, стройными рядами. На вновь прибывших арестантов это подействовало — как шок. Павел и его товарищи, затаив дыхание, а некоторые — открыв рты, смотрели за этой страшной процессией. Когда строй «местных» зэков, оказался в центре плаца, раздалась команда:
— Стой! На строй в колонну по четыре становись! Раз — два! «Демонстранты» — послушно бросили бревна, и тачки, и развернувшись — словно хорошо натренированные муштрой солдаты, отошли на три шага назад. Павел покосился через спину соседа. Он увидел Фельдмана. Он увидел глаза этого человека. Он увидел и понял, о чем он — этот странный человек, говорил ему там, на привале в разрушенной церкви!
— Господи! Господи наставь меня на путь истинный! — почти не слышно прошептал Павел. Он закрыл глаза и попытался задержать дыхание — что бы услышать, ответ. Но отозвалось лишь сердце! Гулкие удары. Тук, тук. Тук, тук! «Отсчет. Обратный отсчет жизни! Нет, это не может быть? Неужели так стучит обратный отсчет?» — в страхе подумал Павел.
Вновь раздался голос Мохова. Нам этот раз, начальник лагеря, говорил угрожающе — без мажорных ноток в голосе:
— Ну, а сейчас и ваше право — доказать, кто, на что, годится. Все, поочередно, кроме тех, кто стоит в этом строю, — Мохов кивнул рукой, на только, что сформированную «колонну жалобщиков». — Должен подойти и по команде офицеров, либо поднять бревно, либо прокатить тачку с камнями!!!.. Потому, как вы, не впавшие в жалобную лихорадку, я вижу, честные люди, не опустившие головы и готовые на трудовые подвиги, ради искупления вины! Честь вам уже за это и хвала!!!.. Поэтому!!!.. На основании ваших показателей, прямо сейчас будут сформированы пять бригад! Которые уже завтра выйдут на работу и которые уже сегодня пойдут в баню и получать паек в долг! И так… из колонны по очереди вы должны будете выйти и показать на что вы способны! Всем все ясно?!!!.. — вопрос канул в темноту плаца.
Было слышно, как скрипит снег под валенками конвоиров. Тишина. Строй новеньких узников замер. «Жалобщики» стояли и не знали, как реагировать на это объявление. Они с недоверием косились на своих товарищей оставшихся в строю. К колонне, медленно и степенно, подошли четыре офицера в полушубках. Они, лениво расхаживая, вдоль строя, тыкали пальцем и кричали:
— Ты, к тачке!
— Ты к бревну!
— Ты к тачке! Арестанты испуганно выходили из строя и бежали к середине плаца, где, будущим работникам зоны, нужно было доказать, свое «умение» работать. Кто-то хватал бревно. А кто-то опускался к тачке. Один здоровенный мужик, схватив неотесанную лесину, словно хрупкую женщину — поволок ее к углу плача. Два конвоира, с трудом, догнали этого лагерного Геракла и заставив его бросить бревно, отвели назад.
— Принять в третью бригаду! — прозвучал приговор. Здоровяк радовался, как ребенок. Он улыбался, и чуть было, не плясал на плацу от счастья. Но, таковых, оказалось единицы. Большинство поднять бревна не могли, ни в одиночку, ни даже вдвоем. Офицеры внимательно смотрели, как пыжатся новенькие зэки и после неудачных попыток отправляли «хилых» арестантов «попробовать себя» в катании тачки. Кто-то, с уверенностью, двигал, нагруженную камнями, тележку, а некоторые и с этим лагерным инвентарем, не могли справиться. Совсем немощных — отгоняли в угол плаца. Два солдата, мазали им на одежде, кистью с известкой — вторую полосу… «Вторая полоса… вторая полоса — что это значит? Что значит? Мне тоже должен намазать вторую полосу,… а может это отметки, о кругах ада? А? Как интересно? Сколько их там по библии было — девять? Вот, так, быстро — вторая…» — подумал Клюфт. Он увидел, как из строя вышел Оболенский. Старик уверенным шагом двинулся к огромному бревну. Но стоящий рядом со стволом офицер, почему-то замахал рукой. Петр Иванович, в недоумении, остановился. Что говорил нквдшник старику, не слышно. Но по жестам, Павел понял — Оболенского не пускают пробовать свои силы. Старика отпихнули и без проверки повели в угол плача, к толпе хилых и немощных арестантов…
— Ты, к тачке… — донеслось до Павла. Молодой офицер смотрел в упор на него. Клюфт глубоко вздохнул и сделал шаг вперед. Но тут же остановился и растерянно обернулся. Он взглянул назад. Там, в темноте строя, он нашел глазами Фельдмана. Он качал головой из стороны в сторону…
— Ты, что, глухой?! — рявкнул на ухо Павла военный. — А ну, пошел к тачке! К тачке! — офицер грубо подтолкнул Клюфта. Павел засеменил к противоположенной стороне плаца. Раз. Два, три, четыре… Десять шагов…. Вот она — большая тачка! Деревянный короб, сбитый из лиственницы. Толстые, слегка, отполированные руками, зэков — ручки. Большие, железные колеса. Поднять такую махину, даже не груженную — уже подвиг. Она весит — не меньше сотни килограммов. Прокатить…. Ее еще нужно прокатить с камнями…
Рядом с тачкой стоял зэк. Это был обитатель лагеря. Совсем морщинистый, пожилой мужчина внимательно смотрел за каждым движением Павла. Когда Клюфт приблизился — он тихо шепнул:
— Давай, сынок, давай. Мы тут камни полупустые положили, так что поднимешь — тут дел-то… — подбодрил этот незнакомый человек. Этот зэк переживал! Он переживал за его судьбу! Он — хотел помочь! Он хотел, чтобы Павел — поднял и провез эту проклятую тачку! Но зачем? Что обречь его на годы каторжного труда в тайге, или на руднике? Что была возможность умереть с этой чертовой тачкой в руках? «Нет, значит — не всем безразлична моя судьба. Не всем, на земле безразлична моя судьба! А может, это, уже счастье — когда ты понимаешь, что твоя судьба не безразлична какому то незнакомому человеку и тут, в этом таежном аду? Тут, где уже, кажется — не должны остаться — эмоции, чувства? Нет, может быть — он прав. Он, прав, этот богослов» — Павел в эту секунду, почему-то вспомнил о богослове. Иоиль. Почему-то о нем. И о Вере. И о ребенке. Но сначала, почему-то об Иоиле…. О нем. О его словах… «И отдаст брат брата на смерть, и отец — ребенка, и восстанут дети против родителей и отдадут их на смерть. И будите ненавидимыми всеми за имя мое. Но кто выстоит до конца, тот спасется!» — Клюфт непроизвольно улыбнулся.
Зэк даже вздрогнул от неожиданности. Увидеть в этот момент счастливую улыбку — почти свободного человека! Почти! Нет! Этого, он, не ожидал!
— Ну, что встал? Бери тачку и кати сюда! — рявкнул офицер, который тоже внимательно наблюдал за Павлом. Клюфт, тяжело вздохнул, и незаметно подмигнув, сердобольному зэку, схватился руками за полированные ручки тачки. Ладони слегка обожгло холодное дерево. Павел набрал воздух в легкие и потянул руки вверх. Тачка поддалась. С трудом, но все же Клюфт ее оторвал от земли и напрягшись — толкнул вперед. Колеса заскрипели и поехали по бугристой брусчатке. Шаг, еще один. Метр, два. Три… «Я везу. Везу на этой тачке свою душу в преисподнюю!» — какая-то, совсем нелепая мысль, мелькнула в голове у Павла. И тут — полированные и холодные деревяшки выскользнули из рук у Павла! Тачка накренилась и заскрипев повалилась на бок. Куски не то угля, не то камней — высыпались на плац. Клюфт, тоже, потеряв равновесие, упал рядом с кузовом тачки. Офицер подскочил к лежащему на холодных булыжниках Павлу и толкнув его в бок сапогом, противно пропищал:
— Ну, неуклюжая морда! Что завалился? Кто после тебя поднимать камни-то будет? Он, что ли? А ну, встать!
Клюфт покосился на зэка, что стоял в нескольких метрах сзади. Испуганный мужик нервно похлопывал себя по ватным штанам ладонями рук — словно считая себя виноватым в падении тачки. Павел, медленно поднялся и не смотря, в глаза нквдшнику, зло буркнул:
— Прошу прошения. Что-то ноги подкосились…
— Ноги подкосились у него! А как, работать то, будешь? А? Тачку — три метра не прокатил. А тут ровное поле, а там, в карьере! Там, вверх, катить надо!
