Леонид Корнюшин - Полынь
Договорившись в правлении насчет машины и просидев там с полчаса, я вышел опять на улицу. Просинь сумерек заметно проглянула в поле, солнце уже зашло. В огне заката нескончаемой ровной дорогой светлела Волга. По дороге стремительно катилось, разрастаясь все шире, белесое облако пыли.
Оказывается, мчался лишь один грузовик. Он с грохотом вырвался из облака пыли, затарахтел по крепкой дороге главной улицы в сторону правления. В кузове я увидел тех парней, что обливались возле колодца.
Федька подмигнул мне сверху, махнул выгоревшей кепчонкой, как давнему знакомому.
Не в состоянии дальше двигаться, я сел под ближайший плетень.
Мужчина лет сорока, тоже разморенный, сидел рядом в канавке и грыз арбуз. Отломив и протянув мне увесистый кусок, он кивнул на грузовик и сказал:
— Видишь ты, ударники маются.
— Что за ударники? — спросил я.
— Мы хлопцев так шутейно зовем. Организовали комсомольский пост. Хлеба-то, видите, нынче кот наплакал. Ну и бьются ребята. Прорехи, значит, ищут К Антону теперь привязались.
— А кто Антон?
— Да родня Федьки Чехломеева. С родни, видишь, начал. Геройский парень. Только жаль — худо будет ему.
— Почему?
Мужчина задумчиво обтер губы ладонью, покачал головой:
— Оттого, что тут у них, у Чехломеев, родня на родне. Заедят. Крепную жилу рубит. Родную…
В это время группа парней, возглавляемая Федькой, подошла к дому, из-за плетня которого недавно выглядывал Антон, дававший сверток на причале.
Антон вышел к калитке, ребята, окружив его, пошли с ним к сараю.
На крыльце что-то громко закричала женщина, потом завыла в голос, даже жутко стало немного, — выла как на поминках.
— Антон в колхозной кладовой работает. Федька не дурак, унюхал: ворует хлебушко-то. А то нет? Известно, воруют. На ворованном, гады, всю жизнь строят! — Мужчина со злостью швырнул арбузную корку в пробегавшую мимо собачонку, та с визгом кинулась по улице, пугая кур под плетнями.
По селу медленно и трудно прошагала группа женщин. Лица и руки их были темные, они шли так, как в войну двигались солдаты после боя.
— Хлебушек-то в магазине сладок, — продолжал мужчина. — А тут горек, горчей полыни, — и зло сверкнул глазами по дому Антона. — У Чехломеевых воды не выпросишь в жаркую пору Такой род злостный. Помню, я пацаном был. Игнат разбогател за счет чужих горбов. Мельницу свою открыл. Вон, за горой, на протоке. В ту пору по этим местам какая-то личность проезжала. Богатая, стало быть, личность. Не то скупщик скота, не то артист знаменитый. Ну Игнашка с брательником подкараулили под бережком… нашли личность с проломленным черепом в затоне. Разбогател Игнат. Своей, однако, смертью не умер — нашли его задавленного. Семен, батя Федьки, тогда подростком был.
У него, как и у бати, эта самая живучесть обнаружилась. Советская власть, понятно, корешки подрезала. Это так. Однако, скажу тебе, душу-то не вырежешь. А душа с черными пятнами, — мужчина замолчал, прислушиваясь к голосам, из сарая, провожаемые Антоном, выходили парни. — Федька муравьиную кучу разворошил. Антон — брат Семена, Семен — батя Федьки. У Семена еще два брата тут. А у братьев своя родня. Сплелось. Попробуй резать — себе руку отхватишь. Однако жарко, черт! — Мужчина поднялся, вытер подолом рубашки лицо, посмотрел на спины парней. Впереди шатал Федька — махал руками. Они свернули к дому под железной крышей.
— Теперь, смотри, за другого дядю берется, — сказал мужчина, — за Илью, — и он непонимающе посмотрел в небо: что-то противное ему самому, этому мужчине, делалось вокруг, куда-то выгребал против положенного течения жизни этот длиннорукий Федька.
Мужчина вдруг снизил голос до шепота, оглянулся, расширив глаза:
— Тут дело до родного батьки дойдет. Отчаянный малый! Рубанет… Хряпнет — не пожалеет.
На небе загорелась первая звезда. Пугливо вздрагивая, как живая, глядела вниз, на землю. Я пошел к Чехломеевым.
IIIЗа столом, горбясь, сидел сам хозяин, Семен, отец Федьки. Под рукой — телевизор. Он что-то подкручивал, вывернув локоть, — глядел же не в молочно-белый экран, на котором актриса заламывала руки, убеждая в своей любви флегматичного блондина, а на дверь сына, Федьки. Там, за дверью, хоронилась тишина.
Поговорив о погоде, о ценах на рынке, о какой-то Фоминой, которая без мужа родила тройню, мы разошлись спать.
Я полез на чердак, на сено. Туда мне принесла подушку и простыню Алла. Едва я начал задремывать, как услышал внизу, на крыльце, насмешливо-ласковый басок — голос Антона, и глуховатый — Варвары Трофимовны.
— Федька, не лезь на рожон, — говорила мать. — Иль Антон нам не свой?
Тотчас забормотал басок Антона:
— Свой, свой. Я тебя, Федя, вот такусеньким на спине носил. Ты натурально, может, и не помнишь. А мать-то знает. Скажи, мать!
— Да что говорить? — вскинулась Варвара Трофимовна. — Неслух ты, Федор. Супротив родителей пошел. И в кого, скажи, поганец зародился! Маленький смирный был.
Я осторожно выглянул вниз. В свете лампочки, прикрепленной под сенечной крышей, были видны мать и Антон — они стояли с обеих сторон угрюмо молчавшего Федора. И он наконец сказал:
— Ничего не выйдет. Свези хлеб назад. Столько ты не мог заработать.
— А я, может, купил? — голос Антона задрожал, пошел на низкой ноте, обессиленно и со злобой.
— Мы докажем, как ты и купленную за ворованный хлеб шерсть сбыть предлагал на переправе, — твердо сказал Федька. — Есть время. Подумай.
— Ну!.. — промычал Антон. — Ну! — и скрипнул зубами.
Федька звякнул щеколдой, загрохотал ногами по, сеням.
Антон и Варвара Трофимовна долго молчали.
Пришла какая-то женщина, с чердака в лунном свете мне были видны длинные разлохмаченные ее волосы.
— Звонили из суда, — сказала она люто. — На завтра вызывают. На четыре часа. Паразит!
— Та-ак! — сказал Антон и прислонился к перилам.
«Жена Антона», — решил я.
Темной тенью по двору прошагал Чехломеев.
Оглядываясь на чердак, они стали о чем-то тихо, приглушенно разговаривать. Изредка слышались лишь громкие восклицания Антоновой жены. Много и долго говорил Чехломеев. Затем они исчезли во тьме.
Ушла в дом и Варвара Трофимовна. На крыльце остался один Чехломеев. Стоял, курил, глядел на пятно красного света в Федькиной комнате. Притушил окурок, шагнул в сени. Мне не хотелось спать. Почему-то не шел сон под этой железной, выкрашенной ядовито-зеленой краской крышей чужого дома. Тут на глазах разыгрывалась одна из самых глубоких и кровоточащих драм, которую я не мог осмыслить и понять. Это были какие-то особенные, горько-трагичные и сложные отношения жизни — борьбы правды со злом, и мне неясно было, откуда все бралось.
По крыше царапала ветками рябина, что-то всхлипывало в трубе, и тихонько, тоненько, равнодушно пел свою песенку ветер.
IVДва нарочных из райотделения милиции увезли из села Антона.
Федька по-прежнему работал в кузнице. Утром фыркал под рукомойником, чистил зубы, пил молоко и молча уходил работать. Приходил поздно, ел, читал у себя в комнате Джека Лондона, ложился спать. Внешне он не изменился, но я заметил, что глаза его стали горячей и тревожней. И как-то неприметно вокруг твердых губ пролегли две морщинки. Три раза в неделю он ходил в село Кочнево на курсы механизаторов — возвращался с клеенчатым портфелем, набитым до отказа книгами. Читал иногда за полночь, а потом, сел на подоконник, долго курил перед раскрытым окном, глядел на звезды и думал…
Назад Антон не вернулся. На гвозде возле двери висела его пропахшая окалиной куртка. Ее обходили стороной, как покойника.
Дней через пять, как его увезли, стали по селу поговаривать о суде над ним.
Комсомольский пост пока притих — парни эти, такие строгие и значительные во время выполнения своей миссии, теперь были обычными молодыми колхозниками. Ходили в клуб на танцы и кинофильмы, целовали под плетнями девчонок. Федька же, как я заметил, девчат сторонился. Всегда озабоченный и собранный, он жил какой-то своей односторонней, упорной и очень ясной жизнью. Братья Чехломеева, Илья и Василий, перестали ходить к ним в Дом, старались не встречаться с Федькой в переулках.
В один из вечеров, когда Федька возвращался с курсов, кто-то его подкараулил у Мокрого луга, в трех километрах от Сикоревки, — пробили голову, сломали ребро. Окровавленный, еле дотянул до большака Рославь — Издешково. Первый попутный грузовик увез в райцентр Арепьевск, в больницу. К Илье и Василию явился следователь, но говорят: «Непойманный — не вор», — ушел ни с чем.
Я наведался к Феде в больницу, он сказал, что его ударили сзади по голове чем-то тупым, когда пришел в сознание, вокруг было пусто, и он никого не увидел…
Глухо и тихо стало после этого в доме Чехломеевых.
