Ян Отченашек - Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма
Брих кратко сообщил Мизине, что чувствует себя нездоровым, нервы разыгрались, и поэтому хочет воспользоваться отпуском. Причем с завтрашнего дня. Мизина, проформы ради, запротестовал — это будет не по инструкции, об отпуске следует предупреждать минимум за две недели, но он, Мизина, понимает состояние племянника, и тот может отправляться хоть сейчас. Ответственность за это он, Мизина, возьмет на себя!
При этом на лице дяди играла легкая улыбка, и Брих заметил, как задрожали у него руки, так он торопился заполнить отпускной формуляр для отдела кадров. Легко, играючи, не обременяя своей ленивой совести, избавляется от родственничка! Даже потрепал его по плечу.
— Действительно, мальчик, нервы у тебя, кажись, никуда. Это все объясняет, и я тебя прощаю, — великодушно изрек Мизина.
— Перестаньте паясничать! — Брих сбросил его руку с плеча.
Дядя не обиделся. Так, формальности, бумаги — все в порядке. Брих двинулся к двери, но дядя остановил его вопросом, где он хочет провести отпуск.
— В пекле! — с ненавистью бросил Брих. — Там, где старший Казда!
Мизина протянул ему было руку, но, уловив презрительный взгляд, поскорее убрал ее. Брих молча плюнул ему под ноги и вышел вон. Ты выиграл, заплесневелый старикашка, и не стоишь того, чтоб я об тебя руки марал!
Дальше, дальше. Все уже пошло как по маслу. Когда спешил домой на Жижков, поймал себя на том, что громко насвистывает. Как давно он этого не делал? Может, сейчас, если оттолкнуться от мокрого тротуара — воспарит ввысь, полетит, подхваченный теплым ветерком, как паутинка бабьего лета… Хо-хо!
Решено, все твердил он про себя, чувствуя, как в душу входит этакое удовлетворение, извращенное наслаждение собственной изменой. Все разрешила случайность. Он запрет прошлое семью замками, как гнилой подвал, полный смрада, мух и пауков, а ключи бросит в реку. Такое, наверное, испытывает самоубийца, созрев для страшного поступка.
Брих шел по шумным улицам, солнце светило ему в лицо; потом небо опять нахмурилось, брызнул короткий апрельский дождичек. Люди, нестройный хор клаксонов, трамвайные звонки, торцы мостовой, розовые младенцы в колясках, вокзал, железнодорожный виадук… Скорее домой!
Поднялся по деревянной лестнице на галерею, у водопроводного крана столкнулся с двумя толстыми соседками — они стояли, чесали языки, не замечая, как выливается вода из кувшинов, так небрежно они их держали.
— Добрый день, пан доктор!
Нужны деньги. Как можно больше денег. Сейчас снял со сберкнижки смешную сумму, которую сумел скопить. «Забираю все!» — сказал он человеку за перегородкой. А дома выгреб из шкафа все свои ценности — мамин браслет, подаренный к ее свадьбе, часы с цепочкой, что остались от отца, лампу, глобус, одежду, эспандер…
Все это выносил из дому по частям. Кое-что продал ветошникам, кое-что снес в ломбард. Когда он в четвертый раз появился перед оценщиком, тот недоуменно воззрился на него через толстые стекла очков, однако оставил комментарии про себя и цену вещам называл равнодушным тоном. Пальто, поношенное — сто пятьдесят. Настольная лампа под зеленым абажуром — полсотни крон, больше не могу. Глобус — двести восемьдесят… За все про все тысяча четыреста восемьдесят крон.
Набив карманы ломбардными квитанциями, Брих вышел на улицу и тут сделал нечто смехотворное, чего не позволял себе никогда прежде: взял такси. И поехал по мокрым улицам на Малую Страну.
Остановил такси на площади Мальтийцев; потом шаги его прозвучали по Большому Приорскому; Брих проходил по улицам, лаская взглядом фронтоны, фризы, шиферные крыши старинных домов. Никогда больше не ходить ему здесь! Вернувшись к такси, сказал: «Теперь к реке!» Пешком прошел по Карлову мосту, по этой аллее изваяний, под старой Мостовой башней. Перегнувшись через каменную балюстраду, долго смотрел на реку; Влтава поднялась после весенних дождей. Брих вытащил ломбардные квитанции, тщательно изорвал их и пустил клочки по ветру над рекой. Обрывки бумажек затрепыхались, закружились, как конфетти на маскараде, и опустились на воду — течение унесло их под мост. Видишь, вот твое прошлое! Вот как ты жил! Словно в ломбарде… Однако надо торопиться.
Таксист, терпеливо ожидавший полоумного клиента на площади Крестоносцев, получил приказ: «На Ольшанское кладбище!»
Брих поехал проститься с покойной матерью и с трудом отыскал жалкий холмик; от него пахло мокрой травой и гниющими листьями клена, осенявшего могилу. Проржавевший фонарик поскрипывал под легкими порывами ветра. Могила была нема. Брих настойчиво старался вызвать в памяти лицо, руки… Мамочка!
Тоска сжимала сердце, слезы выступили на глазах.
С тяжелыми мыслями поехал он домой, все в том же такси, попросил остановиться на соседней улице — у обитателей скромного жижковского дома не принято было разъезжать в такси. Он быстро спустился по крутой улочке. У ворот дома мальчишки играли в «вышибалочку» — щелчками отправляли стеклянные шарики в ямку на тротуаре, чтобы выбрить из нее шарик противника. Дети хором, чинно пропели ему: «Добрый день!», Брих, невольно помешав им, вошел в холодную подворотню.
Дома набил в потертый рюкзак самые необходимые вещи: пару носков, мамин портрет, потрепанную книгу Андрэ Жида. Действовал он теперь спокойно, хладнокровно, решительно. Подводил черту под прошлой жизнью — бросил в печь письма, свои заметки; сжигал за собой мосты.
Потом сел к столу и написал первое письмо.
«Бартош, сегодня вечером Вы напрасно будете ждать меня, и я прошу у Вас прощенья. Когда Вы прочтете эти строки, я буду далеко. Быть может, это сумасбродство — писать письмо, не рассчитывая на ответ, но мы с Вами так хорошо узнали друг друга по нашим спорам, что ответ Ваш я мог бы написать сам. Но ничего. Я должен поблагодарить Вас, теперь-то я сумел понять: Вы были честны со мной. Не я — другие заслуживают Ваших забот! Вы требовали, чтобы я сделал выбор. А я не могу! Я бы солгал, быть может, даже сам себе. Поэтому я должен уехать. Не стану сейчас разбираться во всем, быть может, я и сам себя не совсем понимаю. Согласиться с вами я не могу, не могу, кажется, и молчать, примириться — но и бороться не могу. Попытался было, и вышло смешно, позорно — Вы сами тому свидетель. Остается сказать, что эти воззвания я так и не разослал. Занес было слабую руку для удара — и сбили ее не Вы, не Ваши слова, а некто более простой: рабочий, ребенок… или истина, которая, пожалуй, заключается именно в том, чем Вы живете; только я не умею ее принять. Уезжаю я не легко и не добровольно. Обещаю вам: никогда не подниму руку против того, за что Вы боретесь. Найду себе где-нибудь место в стороне от этой яростной борьбы и постараюсь жить как порядочный, внутренне честный человек. Существует ли такое местечко в нашем разделенном мире? Но я попытаюсь, потому что это единственный выход. Хоть в этом не обману Вашего доверия. Я создан из другого теста, и все же пишу Вам теперь, что, несмотря на все, Вы были мне симпатичны и в других обстоятельствах я хотел бы быть вашим другом. И дружбу Вашу я бы ценил. Будьте здоровы, я думаю о Вас и о Л. и желаю вам обоим человеческого счастья.
Брих».
Второе письмо никому не было адресовано. Брих оставил его на столе, на видном месте, а в нем писал, что добровольно уходит из жизни, и пускай никто его не разыскивает. Все это казалось ему смешным, как в романах. Гротескное завещание! Мебель, протертый ковер, мамин шкаф — тетке своей, Пошвинцовой; фарфорового Будду — маленькой Аничке, ей нравилось, как фигурка качает головой. Сидя над письмом, Брих представлял себе, как будут чесать о нем языки, сойдясь у водопроводного крана, соседки. Такой молодой, образованный, пани, кто бы подумал, что покончит с собой, ах, горе какое! И сосед был хороший, как-то помог решить задачку нашей Божке…
Брих вынул бумажник, навел в нем порядок. Документы, деньги, квитанции прачечной — ну, за бельем-то я уже не успею, — подумал с досадой; пропуск в бассейн, а вот — бумажка с торопливо написанным адресом. Вынул из кармана открытку. Да это от Бароха! Как это он сказал на прощанье? «Не сомневаюсь, вы найдете правильный путь, друг мой…» Его путь? И та женщина в субботнюю ночь: «…даже если дома вам нечем станет дышать?»
Услышал за стенкой шаги, встал, взял письмо, адресованное Бартошу, и, не раздумывая, постучался к соседям. Семейство сидело за ужином, Патера удивленно приподнялся с места, предложил гостю тарелочку супа. Брих отказался:
— Прошу вас, ешьте спокойно, я не помешаю…
Он протянул Аничке Будду и погладил девочку по волосикам — у нее загорелись глазки. Глянь, мама, как он головкой кивает, видишь? Патере Брих подал конверт со служебным адресом Бартоша, объяснил недоумевающему соседу, что должен на некоторое время уехать из Праги, и попросил отослать письмо только на третий день. Просьба была странной, но Патера, озадаченно почесывая в затылке, обещал:
