Белва Плейн - Бессмертник
Он рассказал все это Ингрид, все, без остатка. Он рассказал, она выслушала — и на душе у него стало легче, словно распрямилась туго, до отказа сжатая пружина.
Об Айрис он не говорил никогда. А Ингрид и не спрашивала. Они понимали друг друга не сговариваясь, без лишних слов. Она утоляла голод и жажду: его и одновременно свои. Насладившись, они проваливались в сон — бестревожный, не отягощенный заботой о чужих нуждах и желаниях. Беззаботная женщина. Женщина, не требующая заботы.
Айрис не поняла бы ее и ей подобных.
Да и тесть мой тоже.
Узнай он об Ингрид, он бы испепелил меня, превратил в ничто. Его любовь безмерна, пока ты не преступил. Но преступившему прощения нет. Мое неверие прощается лишь потому, что я врач. Тео усмехнулся.
«Ты творишь святое дело», — частенько повторяет Джозеф.
Что ж, доля правды в его словах есть, и она велика — если трактовать «святость» пошире, чем чисто религиозное понятие. Тео отнял одну руку от руля, пошевелил пальцами внутри перчатки. Хрупкое переплетенье косточек. А сколько умения, искусства! Он гордился своей работой и в то же время робел перед ее чудодействием. Так что, возможно, слово «святое» не так уж далеко от истины.
Впрочем, любой труд свят. И тело человеческое, которое этот труд выполняет, воистину удивительный механизм! Спины, согнутые весь день под палящим солнцем на виноградниках; ноги танцовщика, напрягшиеся в прыжке; пальцы скрипача, летающие над струнами… Уникальный механизм. В худшем случае он скотоподобен. В лучшем — просто эгоистичен в поиске и удовлетворении плотских желаний.
А почему, собственно, это запретно и плохо? Если мы никому не причиняем боли и зла? Я ведь никому не причиняю зла, верно? Наш земной срок так краток, наши желания так скромны, грехи так малы. Надо жить в радости, пока живется, и безропотно умереть, когда подойдет твой час.
«Что бы ты хотела сделать в жизни? Чего добиться?» — спросил он однажды у Ингрид.
«Не знаю. И это прекрасно. Хочу просто жить и наслаждаться красотой жизни. Мне нравится моя работа. Нравится быть здоровой и молодой, и я постараюсь подольше не утратить здоровья и молодости. Мне нравятся музыка и вкусная еда. И ты. Ты мне очень нравишься, Тео».
«Я рад».
«Но владеть тобой, превращать тебя в собственность я не хочу, не бойся. Можешь уйти в любой момент, когда пожелаешь. Мне ведь тоже нужна свобода, я не люблю обязательств».
Потому-то он и не рвался прочь. Мудрая женщина! И — порочная, извращенная логика мужчин…
На развилке он затормозил, взглянул на карту. Так… По правой дороге еще пять миль, мимо универмага… Сердце застучало чуть быстрее — в ожидании, в предвкушении. Ни боли в этом стуке, ни тоски. Только радость. Машина потихоньку поползла вверх по склону. Дорога неукатанная, следов от колес мало. Значит, место выбрано удачно. Он подъехал к гостинице, стоявшей в окружении огромных разлапистых елей. А вот и юркий зеленый автомобиль. Опередила. И немудрено: гоняет, как черт.
Снег хороший: сухой, глубокий. И не слишком холодно. Если повезет, с утра, пожалуй, и солнышко выглянет. Но до утра еще далеко. А пока его ждут вкусная еда, огонь в камине, постель и веселая, сильная, умная и очень милая девушка.
Скудный свет падал из окна на ковер, на руки Айрис, на книгу, которая лежала, нераскрытая, у нее на коленях. Айрис просто сидела, глядя в окно — на снег и небо, на пасмурный февральский день. Дверь в комнату была открыта, но Анна все же постучала. Айрис обернулась.
— Привет, — бодро сказала Анна. — Я сегодня рано разделалась с покупками и решила прогуляться. Надо побольше двигаться.
Лучшего предлога для прихода к Айрис в столь неурочный, дополуденный час она не выдумала. А не прийти не могла, слишком встревожили ее телефонные разговоры последних дней. Самые обыденные, они били в набат: Айрис плохо, совсем плохо. Такого ровного, тусклого голоса Анна не слышала никогда.
— Садись. Есть хочешь?
— Нет, спасибо, я ненадолго. — Анна присела на самый краешек стула. С чего начать? О чем спросить? С Айрис всегда так трудно попасть в нужный тон, найти нужное слово.
— Если Нелли немедленно не выключит на кухне радио, — с отчаянием воскликнула вдруг Айрис, — я сойду с ума или разобью его вдребезги!
— Зря ты не поехала с Тео в Вермонт. Тебе надо сменить обстановку, отдохнуть. Когда женщина день и ночь привязана к детям, у нее рано или поздно сдают нервы. — Она говорит пустые, банальные истины. Вместо прямой, честной правды.
Айрис ничего не ответила. Анна тихонько произнесла:
— Айрис, послушай, в жизни настает момент, когда надо отбросить сдержанность, когда она только во вред. Я давно чувствую, что у тебя беда, только до сегодняшнего дня стеснялась спросить. Но теперь — к черту вежливость и такт. Я спрашиваю: что происходит?
Айрис подняла глаза. Пустые, мертвые глаза на безжизненном лице. И голос тоже пустой, бесстрастный.
— Иногда мне все равно: жить дальше или умереть. Вот и все, что происходит.
— Тео сделал что-то не так?
Айрис покачнулась, словно получила удар наотмашь. Губы дрогнули, скривились: вот-вот заплачет.
— Что сделал Тео? Ничего. Ровным счетом ничего. Просто ушел. Оставил меня. Бросил. Мы разошлись. Продолжаем жить в одном доме, но каждый сам по себе.
— Понятно. — Анна подбирала слова медленно, сейчас никак нельзя оступиться. — Ну а причину ты мне можешь сказать? Или сама не знаешь?
— Еще бы не знать! Все дело во мне. Я не гожусь ему в жены, не соответствую требованиям… На лыжах кататься не умею, цветом волос тоже не удалась — не блондинка; на рояле играю посредственно. И вообще я — посредственность. Точка.
«Этого я и боялась, — подумала Анна. — Это следовало предвидеть».
Айрис встала, зашагала взад-вперед по комнате. Потом снова села у стола, лицом к Анне.
— Мама… Мне стыдно спрашивать, но я все равно спрошу… Она была красива? Как на фотографии?
Анна попыталась уклониться от ответа:
— Я не видела никаких фотографий.
— Мама, ну пожалуйста. Скажи честно. Ведь ты же видела ее в Вене.
— Айрис, помилуй, я помню хорошенького, милого ребенка! Доченька, зачем ты так себя мучаешь?
— Не знаю. Не знаю.
Анна вспомнила, как когда-то, давным-давно, клялась себе, что не позволит своей нерожденной еще дочери вырасти беззащитной, беспомощной, неуверенной.
— Видишь! — воскликнула Айрис. — Видишь, во мне не осталось ни самоуважения, ни гордости. У меня мелкая, низкая душонка! Ревную к женщине, на чью долю выпали такие страдания, такая смерть! Хочу лишить ее единственного посмертного счастья: знать, что тот, кто ее любил, скорбит и по сей день! Мне так стыдно за эти мысли, за этот червь ревности и зависти! Я сама себе отвратительна! Я низкая, подлая, гадкая…
— Ты не низкая, не подлая и не гадкая. Этого в тебе нет и никогда не было. Но ты чересчур много размышляешь обо всем и о себе самой… — Господи, какие же подобрать слова? Ненатужные, утешительные, какие? — Немного ревновать вполне нормально. И чувствовать себя из-за этого немного виноватой — тоже нормально.
— Все не то! — прервала Айрис. — Ты ничего не поняла. Да этого и не понять, не испытав! Папа тебя боготворит, в его жизни никогда никого, кроме тебя, не было.
Анна на миг зажмурилась: ее разом пронзили и боль, и вина.
— Твой отец такой же мужчина, как все, — сдержанно отозвалась она. — Может, и у него есть тайны. Однако я себя не извожу попусту, будь уверена.
— Но ты твердо знаешь, что он не обретается в клубе среди смазливых девиц и не сидит полночи в кресле, оплакивая умершую. Я оказываюсь ненужной, лишней! Меня сбросили со счетов. И я не знаю, сколько еще смогу выдержать.
— Ты хочешь развестись?
Айрис посмотрела на нее долгим, невидящим взглядом.
— Хочу? Я бы рада хотеть. Но боюсь, развода я тоже не выдержу.
— Как я мечтаю тебе помочь!
— Помочь? Не надо было давать мне это идиотское цветочное имя! Айрис-ирис! Как в голову-то пришло? Почему ты решила, что мне подойдет такое светлое, радостное имечко? Или надеялась, что я вырасту похожей на тебя?
— Прости. Нам просто понравилось имя.
— О Боже! — Айрис ударила по столу добела сжатыми кулаками. И уронила на них голову.
Сколько страдания! Бедная девочка! Вся — открытая рана. Шейка сзади тонкая, беззащитная, словно у ребенка. Анна протянула было руку, но тут же испуганно отдернула.
О, я люблю ее, люблю… И все же — совсем иной любовью, чем Мори. Золотой мой мальчик. Какими же счастливыми были первые годы твоего детства. Мы гуляли по тротуару возле дома; мамаши сидели на раскладных стульчиках, вокруг возились малыши, тянули грузовички и поезда на веревочках; а ты был лучше всех и смеялся звонче всех. И волосы твои сияли словно золотой дождь. Одна старушка протянула руку, дотронулась до твоей головки. «Вундеркинд», — назвала она тебя. Чудо-ребенок.
