Клас Эстергрен - Джентльмены
Мне было известно лишь то, что я рассказал, а может быть, и меньше: время от времени мне приходилось надставлять и добавлять, заполняя пробелы. В результате на столе в библиотеке оказалось более шестисот страниц. Никто мне не мешал, мир для меня исчез, слова лились нескончаемым потоком, и вскоре братьям был воздвигнут памятник, которого они заслуживали. Теперь с ними могло произойти что угодно — они были неприкосновенны.
Каждый день я был готов прочитать о Лео и Генри Морганах в газете. Что-нибудь вроде сообщения о телах мужчин в возрасте тридцати и тридцати пяти лет, найденных в канаве где-то в глубинке, или о неопознанных останках двух персон мужского пола, обнаруженных подо льдом в какой-нибудь проклятой шведской речушке. Сигарщик, который читал все еженедельные журналы от корки до корки, мог ворваться ко мне, показывая разворот: Генри-идиот чистосердечно рассказывает о своих приключениях в низах общества, находясь на острове в Карибском море, где он всегда мечтал оказаться и куда, наконец, отправился, каким-то загадочным способом раздобыв баснословную сумму.
Но, возможно, я рассказал все это в расчете на другое: что братья попали в настоящий переплет и Генри пришлось использовать старый автомат. Возможно, он сделал то, что так давно хотел сделать, с безграничным Злом, которое держало в плену Лео. Может быть, моему повествованию предстояло стать оправдательной речью о преступлении, которое уже совершено, может быть совершено или даже должно быть совершено. Я не был уверен, но допускал, что могу оказаться в суде, дабы представить свои шестьсот страниц в качестве plaidoyer d’un fou et son frère,[78] речи в защиту Генри и Лео Морганов, у которых вполне могли возникнуть проблемы с законом.
Так обстояли дела в тот день, когда я уже потерял счет времени и ориентировался в нем лишь благодаря кипе газет, скопившихся на столе. Очередной выпуск сообщил мне, что до праздника летнего солнцестояния осталось всего несколько дней, а в Швеции настали самые жаркие летние дни. Но меня все это не касалось.
Внезапно раздался звонок в дверь, дьявольский сигнал нарушил компактную тишину, царившую в квартире больше месяца. Я вздрогнул, по моей спине побежали мурашки.
Входная дверь была забаррикадирована массивным шкафом красного дерева — я и сам не мог понять, как у меня хватило сил его передвинуть. Дрожащим и хриплым после долгого молчания голосом я спросил, кто там, за дверью.
— Прачечная… Прачечная «Эгон»… — услышал я из-за двери.
Напрягшись изо всех сил и даже больше, я отодвинул шкаф от входа ровно настолько, чтобы открыть дверь. Посыльный вздрогнул, увидев в проеме голову в кепке, и посмотрел на меня с таким подозрением, будто не видел раньше. Без лишних слов я взял ящик, поставил его в прихожей и расплатился. Чуть поколебавшись, я взял ручку посыльного, чтобы расписаться в квитанции: я не знал, каким именем подписываться. В конце концов, вспомнив свое собственное, я нацарапал его и попрощался с посыльным.
Как только дверь закрылась, я подошел к большому позолоченному зеркалу, чтобы увидеть себя в полный рост. Я дико зарос — никогда еще не было у меня такой бороды. Может быть, удар пошатнул гормональный баланс, а может быть, я становился мужественнее, взрослее.
Волосы отросли достаточно для того, чтобы я смог вновь забросить английское кепи на полку. Заросшее лицо страшно исхудало, а веки нелепо дергались от спазмов, своего рода тика. Подергивания не прекращались ни на минуту и были едва заметны, однако лицо они искажали, и это очень злило меня. Видимо, такую цену пришлось заплатить за приключение, с таким ущербом надо смириться. Возможно, едва заметные спазмы лишь делали лицо чуть более интересным, опытным и искушенным. Женщинам такое нравится.
Оценив свое физическое состояние у зеркала, я отправился в ванную, сбросил вонючий комбинезон и встал под душ. Тщательно и с любовью побрившись, я почувствовал себя освобожденным, просвещенным и просветленным.
Затем я надел чистую красивую одежду из гардероба. В ящике с бельем нашлась рубашка в тонкую полоску с инициалами «В. С.», вышитыми на воротничке под этикеткой. Она идеально подошла мне. Как ни странно, вдобавок ко всему моя шея стала мощнее. Никогда еще мне не был впору такой размер воротничка. Галстука в тон этой рубашке у меня не нашлось, и я отправился в комнату Генри, открыл гардероб и нашел тонкую бордовую вещицу: она отлично легла на грудь, сердце в которой билось чуть тяжелее, чем прежде.
Я думал, что на мою долю выпало молчаливое ожидание. Интересы мои вновь сосредоточились на зеркале с позолоченными херувимами: я мог часами рассматривать собственное отражение, пытаясь разобраться в случившемся. Волосы, как прежде, ниспадали волной, щеки ввалились, но не настолько, чтобы это казалось уродством, кожа покрылась нездоровой бледностью, веки дергались.
Мне было почти двадцать пять: я прожил на земле четверть века и, вероятно, мог прожить еще четверть. Это много. Но в тот момент мне так не казалось. Я чувствовал себя так, словно эти двадцать пять лет, наполненных напряженными событиями — от холодной войны пятидесятых до иранской революции семидесятых, — ничему меня не научили. Я казался себе несведущим и неопытным, хотя отражение в зеркале говорило о противоположном. Оно показывало худого юношу с чуть раскосыми глазами, который, казалось, прошел огонь и воду.
Снова и снова завязывая галстук, я пытался изобразить идеальный «виндзор» Генри. Мне казалось, что я делаю успехи и уже выгляжу вполне пристойно. Расхаживать в костюме и галстуке целыми днями, не делая при этом ничего особенного, было шикарным жестом. Я делал вид, что вовсе не иду ко дну, вовсе не рискую серьезно, по-настоящему заболеть. Если мне суждено погибнуть, то я погибну с достоинством — Генри Морган оценил бы это.
Наше с Генри знакомство не продлилось и года, а Лео я знал меньше полугода. Все произошло быстро, но мне казалось, что мы были братьями всю жизнь. Всего лишь год, думал я. Ровно год назад я был совершенно другим человеком — намного моложе, намного наивнее и намного доверчивее. Я согласился работать в гольф-клубе по рекомендации моего датского дипломатического друга Эррола Хансена. Целое лето я провел на газонокосилках и тракторах, а по вечерам сидел в баре у Рокса. У меня было множество гордых и амбициозных проектов, как и у прочих молодых и резвых литераторов. Однако вскоре мне пришлось осознать, что литература и история не особо нуждаются в моей персоне. Некоторое время спустя я познакомился с издателем Франсеном, который убедил меня в обратном: я должен был написать современную версию «Красной комнаты» Стриндберга к столетнему юбилею романа. Та не прошла испытание огнем и превратилась в пепел. Казалось, все произошло вчера: летний вечер у бассейна в гольф-клубе, мы с издателем Франсеном угощаемся коктейлями, обсуждаем великие планы на будущее и глазеем на магната Вильгельма Стернера, тайного покровителя клуба, non videre sed esse, который появился на вечеринке в безупречном летнем костюме, словно не касаясь земли. Гетера Мод стояла в его тени с бесконечно равнодушным видом. У меня не было возможности рассмотреть ее ближе. Вскоре меня настигло Несчастье: когда я уехал на концерт Боба Дилана в Гётеборг, в мою квартиру пробрались воры и унесли все, что у меня было, оставив лишь две печатные машинки и кое-какую малоценную ерунду. Делать мне было нечего, и я нередко захаживал в спортклуб «Европа», чтобы избавиться от депрессии при помощи тренировок. Там я познакомился с кудесником Генри Морганом, переехал в его квартиру на Хурнсгатан и спустя несколько месяцев оказался замешан в трагическую историю, скандал высшего ранга. Цена приключения оказалась высока: навязчивые мысли, тики возле глаз и что-то вроде завещания на шестистах страницах, где я пытался оправдать братьев Морган и возвести монумент Правды. Получилась настоящая бомба, выдать которую общественности означало бы публичное самоубийство.
Тайна должна была оставаться в стенах этой мрачной квартиры — по крайней мере, первое время. На мою долю оставались лишь глубокое молчание и долгое ожидание. Так мне казалось.
Ожидание оказалось вовсе не долгим, пусть я и не вполне знал, чего жду. Я стоял в холле перед зеркалом с херувимами, наблюдая за своим нервным тиком, как вдруг раздался новый звонок в дверь. От этого звука меня снова бросило в дрожь, я громко спросил, кто там. Ответа я не услышал и отодвинул огромный шкаф красного дерева, чтобы взглянуть наружу сквозь стеклянные двери. Мне показалось, что за ними стояла женщина, поэтому я решился отпереть без оружия. Последовала долгая, тягостная тишина; в такие минуты успеваешь о многом подумать, высказать последнюю волю в стихах, досчитать до десяти тысяч или, если угодно, сгрызть до основания ногти. Я стоял в проеме, цепляясь за дверную ручку. Она молча стояла за дверью.
