Луиджи Пиранделло - Новеллы
Но откуда же в ней эта внезапная, болезненная жажда чистоты? Это стремление любить его и жить с ним вдвоем спокойной, скромной и тихой жизнью? С ним? После всего, что произошло? Как будто он сейчас в состоянии относиться серьезно к чему бы то ни было, а тем более к любви, к ее любви, опошленной шутовской фигурой Кико, и того критика, и многих других, которые, крепко обнявшись, казалось, несутся вокруг него и Канделоры в шумном веселом хороводе!
Ох! Кровь совсем запеклась, кисть да и вся рука распухли, вены вздулись.
Нане Папа стряхивает раздумье и устремляется к вилле. Дважды — сперва на лестнице, затем в передней — громко зовет:
— Канделора! Канделора!
Голос его гулко отдается в пустом доме. Никакого ответа. Он входит в комнату, расположенную рядом со студией, где стоит его письменный стол, и испуганно шарахается. В этой светлой, залитой солнцем комнате прямо на полу лежит Канделора; она вытянулась во всю длину, платье ее измялось и завернулось, обнажив бедро. Он подбегает, приподнимает ей голову. Господи, что она сделала? Рот, подбородок, шея, грудь — все слилось в сплошное темно–желтое пятно.
Она, видно, выпила целый пузырек йода!
— Это ничего, ничего! — кричит он. — Как ты могла сделать такую глупость, Лоретта? Девочка моя... Но это пустяки! У тебя пожжет немного внутри... Вставай же, вставай!
Нане пробует поднять ее и не может: бедняжку свела судорога. Теперь он больше не называет ее бедняжкой, он шепчет: «Девочка моя... девочка...» Ему кажется немного смешным, что она выпила настойку йода. «Девочка моя, — повторяет он и прибавляет: — Глупышка ты моя!...» И старается оправить ее легкое голубое платье, прикрыть бедро, нагота которого ему неприятна. И отводит глаза, чтобы не видеть этот почерневший рот... Материя рвется от прикосновения его дрожащей руки и еще больше обнажает тело.
Он один на всей вилле. Лоретта только утром возвратилась с морских купаний, а перед отъездом ей вздумалось отпустить всю прислугу. Поэтому никто не может помочь ему поднять ее с пола; некого послать за извозчиком, чтобы отвезти ее в больницу, где окажут немедленную помощь. Но тут, к счастью, с дороги доносится гудок автомобиля: это Кико, барон. И тотчас же появляется сам Кико, одетый с подчеркнутой элегантностью; его тупое, старообразное лицо, которое так не вяжется со стройной еще фигурой, выражает недоумение и растерянность.
— О! Что здесь произошло?
Непроизвольно он вставляет монокль в глаз и пристально разглядывает обнаженное бедро Канделоры.
— Да помоги же мне, черт тебя побери, поднять ее! — с раздражением кричит Нане. — Ты же видишь, мне одному не справиться.
Но когда они поднимают Канделору, из ее руки, плотно прижатой к телу, на пол неожиданно падает пистолет, а на груди — там, где сердце, — оба замечают кровавое пятно.
— А–а! — стонет Нане, перенося с помощью барона тело Канделоры в спальню.
Нет, не судорога, а смерть сковала тело несчастной Лоретты. И, уложив ее труп на постель, Нане Папа как безумный кричит барону:
— Кто еще был с вами на купаньях? Скажи мне, кто еще был с вами на купаньях в этот раз?
Ошеломленный Кико называет несколько имен.
— Ах, дьявол! — свирепо рычит Нане, набрасывается на барона, хватает его за горло и, не помня себя, трясет изо всех сил. — Выходит, все вы, богачи, такие жалкие болваны?!
— Это мы болваны? — лепечет вконец растерявшийся Кико, пятясь от Нане.
— Ну да! Ну да! Ну да! — продолжает с ожесточением вопить Нане Папа. — Ведь это вы, жалкие болваны, пробудили у бедняжки желание быть любимой мною! Понимаешь? Быть любимой мною! Мною! Мною!
Он падает на труп Канделоры и разражается безутешными рыданиями.
В ГОСТИНИЦЕ УМЕР… (Перевод Н. Трауберг)
Сто пятьдесят номеров. Три этажа. Три ряда одинаковых окон; низенькие решетки на подоконниках, серые рамы, серые ставни — распахнутые, плотно закрытые, приоткрытые.
Фасад непригляден и не внушает доверия. Но какой бы он ни был, все равно, если смотреть с улицы, такими смешными кажутся эти сто пятьдесят коробок, по пятидесяти в ряд, и люди, копошащиеся за оконными стеклами.
И все же это вполне приличная и очень удобная гостиница; есть тут и лифты, и расторопные лакеи, и удобные постели, и хороший ресторан, даже автомобиль есть. Многие жалуются, что дорого... Но, в конце концов, все признают, что хотя в других гостиницах и платишь меньше — там куда хуже;, а потом, она в самом центре, в самом оживленном месте города, это тоже немалое преимущество. Хозяина не беспокоят жалобы на высокие цены — он никого силой не держит. Гостиница и так всегда переполнена. Утром, когда приходит пароход, или днем, когда прибывают поезда, многим действительно приходится идти в другие гостиницы; однако не потому, что здесь хуже, а потому, что не хватает номеров.
Здесь останавливаются коммивояжеры, мелкие дельцы, провинциалы, приехавшие по торговым делам, или с жалобой в суд, или за советом к врачу — все ненадолго, дня на три–четыре, а то и меньше. Иногда всего на одни сутки.
Чемоданчиков тут много, больших чемоданов мало.
Приезжают, уезжают, постоянно сменяются, с раннего утра до полуночи. У здешнего управляющего голова идет кругом. Не успеешь оглянуться — нет номеров. Через две минуты — три, четыре, пять номеров освободились! Номер пятнадцатый на первом этаже... Тридцать второй на втором... Второй, двадцатый, сорок пятый — на третьем... А вот еще двое приехали! Бывает, кто–нибудь приедет очень поздно и получает лучший номер в первом этаже; другой прибыл минутой раньше — вынужден довольствоваться пятьдесят первым номером на самом верху. (На каждом этаже пятьдесят комнат, но есть три пятьдесят первых номера, потому что везде пропущен номер семнадцатый; после шестнадцатого идет сразу восемнадцатый. Число хорошее, оно несчастья не приносит.)
В этих комнатах останавливаются те, кто бывает здесь часто: они зовут коридорных по имени и очень гордятся, что их тут знают — не то что других, случайных, которых называют по номеру комнаты. Это — люди бездомные, путешествуют круглый год, с чемоданом не расстаются, им везде хорошо, они ко всему привыкли и всегда довольны собой.
А новички чувствуют себя плохо. Они беспокоятся, они растерянны, им не по себе. Они не только уехали из родных мест — они уехали от самих себя. От своих привычек, от знакомой обстановки и знакомых вещей, которые воплощали будничное, убогое существование. Они не узнают себя, все словно застыло, повисло в пустоте, и они не знают, как эту пустоту заполнить; особенно их пугает, что в любой момент, из–за любого пустяка, самые обычные предметы могут повернуться новой стороной, могут возникнуть какие–то незнакомые мысли и желания. Им удивительна и любопытна эта новая, необычная, загадочная действительность; она не только вокруг, она и внутри, в них самих.
На рассвете их будит беготня коридорных и шум, доносящийся с улицы. Они быстро встают и разбегаются по своим делам. Но всюду закрыто. Адвокат придет только через час; врач принимает с половины десятого. Потом, когда все дела кончены, они возвращаются в номер, вне себя от усталости и раздражения; до поезда еще целых два часа, а то и три! Они ходят взад и вперед по комнате, тяжело вздыхают, поглядывают на кровать — нет, лежать не хочется; на кресла, на канапе — нет, сидеть тоже не хочется; на подоконник — ив окно смотреть не хочется. Какая тут странная кровать! И канапе какое–то странное... А зеркало, Господи, вот ужас! Внезапно они вспоминают о забытых поручениях: надо купить бритву, и еще подвязки для жены, и ошейник для собаки. Они звонят коридорному.
— Ошейник, с такой металлической дощечкой, чтобы там выгравировать имя...
— Чье имя? Собаки?
— Нет, мое. И адрес.
Каких только поручений не дают коридорному! И так все время, ни минуты отдыха — столько дел, столько всяких забот. Вот, например, в номере двенадцатом на втором этаже остановилась старушка, в трауре, она до сих пор никогда не путешествовала, сейчас едет в Америку, и обязательно ей скажи, качает на море или не качает. Приехала она вчера вечером, совсем валилась с ног от усталости, ее с двух сторон поддерживали дети — сын и дочь, тоже в трауре.
А как раз по понедельникам, в шесть часов вечера хозяин желает точно знать, сколько есть свободных номеров. Дело в том, что в это время прибывает пароход из Генуи, привозит итальянцев, возвращающихся из Америки, и одновременно приходит поезд с юга, всегда переполненный.
Вот и вчера в шесть часов приехало больше пятнадцати человек. Удалось разместить только четверых, было всего два свободных номера, оба на втором этаже. Двенадцатый дали этой несчастной старушке с детьми, а тринадцатый, соседний, — какому–то господину, прибывшему из Генуи.
Управляющий записал в книге:
Синьор Персика Джованни, с матерью и сестрой, из Виктории.
