Сергей Довлатов - Собрание сочинений в 4 томах. Том 3
— Который час, ты знаешь?
— По московскому времени скоро двенадцать.
— При чем тут московское время?!
Но полицейский мне уже адрес диктует:
— Двадцать один, ноль три, второй этаж, сержант Барлей.
И голос Страхуила:
— Гражданин начальник, выручайте!
Моя жена спросила:
— Что такое?
Я даже отвечать сначала не хотел. Ну что я ей скажу? Звонит, мол, уголовник Страхуил. Просит внести за него четыреста долларов. Бред какой-то.
— Кто это? — спрашивает жена.
— Так, — говорю, — знакомый артист.
— Что у него случилось?
— Денег просит.
— Вечно тебе звонят какие-то подонки. Почему тебе Солженицын не звонит? Или Барышников?
— Видимо, — говорю, — у Барышникова денег хватает.
Я оделся, вывел из гаража машину. Еду и думаю: ведь рассказать кому-то — не поверят. Это только с русскими бывает. Уехал человек в Америку. Шесть раз переезжал с одной квартиры на другую. Стал домовладельцем. Все забыл. Все былые телефоны, имена, названия ленинградских улиц. И вдруг — звонок.
Мне один знакомый еще в Ленинграде рассказывал. Пристали к нему два хулигана в электричке. Выкинули его на ходу из тамбура. Скатился он по насыпи в канаву. Потерял сознание, естественно. Очнулся ночью, под дождем. Приподнялся и слышит:
— Вы случайно не знаете, кто изобрел граммофон?
Сидит мужик под зонтиком возле канавы. Кроссворд разгадывает. Да еще и мужик-то знакомый, как выяснилось, по офицерским сборам…
Еду через мост из Квинса. И вдруг начинается траффик. Причем солидный. Мили на две вперед — сплошные красные огни.
Это только в Нью-Йорке может случиться. Траффик в пять часов утра. Как он возник, из-за чего?
Минут сорок я ехал от Квинсборо-плаза до фуникулера на углу Шестидесятой и Второй. И только за мостом я понял, что случилось. Там возле бывшей железнодорожной кассы есть захламленная лужайка. Необитаемый клочок земли между двумя автострадами. Треугольная зона неуязвимости в потоке машин. Сотни раз я проезжал здесь, и все было нормально. А тут вдруг появился одинокий негр-саксофонист. Он был почти невидим в темноте. Играл самозабвенно, но плохо. Подбородком двигал, как боксер на ринге. Плоская кепка лежала у его ног.
Все тормозили, проезжая мимо. Я тоже слегка притормозил, опустив боковое стекло. Бросил в кепку несколько монет. Какая-то из них откатилась в сторону. Музыкант прихлопнул ее ногой. Затем одарил меня целым каскадом пронзительных режущих импровизаций. Могу добавить, что играл он «Рондо» Шостаковича в нелепой джазовой переработке.
Минут через сорок я был в полицейском управлении, напоминавшем римский Форум. Среди массивных псевдоионических колонн бродили живописно одетые люди. Кого-то провели в наручниках. Две ярко накрашенные и при этом ужасно бледные женщины кокетничали с молодым офицером в черной форме. Цыганское семейство расположилось на кафельном полу. Через зал проходили какие-то девицы с бумагами в руках. Наверху, у основания застекленного купола, были выбиты латинские изречения. Одно из них я с легкостью прочел:
«Бог — это справедливость».
И задумался: при такой биографии, как моя, чужой язык уже не составляет тайны.
Ко мне обратился полицейский с бакенбардами:
— Чем могу служить?
Он направил меня в канцелярию. Там я уплатил четыреста долларов, расписался и ответил на пять-шесть вопросов:
— Мистер Страхуил — ваш друг?
Я кивнул.
— Что вы можете сказать о нем?
— Только хорошее.
— Где вы познакомились?
— В тюрьме.
— Когда, за что и где вы отбывали наказание?
— Я был надзирателем.
— Извините?
— Я был охранником, коллега.
— Называйте меня — сержант Барлей. За что и где мистер Страхуил отбывал наказание?
— Под Сыктывкаром.
— Пожалуйста?
— Под Сыктывкаром.
— Это в Польше?
— Нет.
— Тогда в России?
— Совершенно верно.
— За что мистер Страхуил отбывал наказание?
— В общем-то за правду.
— Что это значит?
— За антикоммунистическую деятельность.
— Ограбление, убийство?
— Не думаю.
— Вчера он пытался украсть женскую шубу.
— Полагаю, что это недоразумение. Зачем ему женская шуба?
— Вот и я так думаю — зачем?
Наступила пауза. Сержант перебирал какие-то бумаги. Мне захотелось спросить:
— Скажите, я обязан был давать эти показания?
— Нет. А теперь распишитесь.
Потом меня завели в какой-то бункер. Через минуту появился Страхуил, здоровый, улыбающийся, в джинсовом костюме. Ринулся ко мне, горячо обнял и даже хотел поцеловать. При этом сильно оцарапал мне шею наручниками. Тут вышел офицер с ключами.
— Пока, — сказал он.
Мой друг выбежал на улицу, потирая запястья. Мне показалось, что я уже наблюдал эту сцену в каком-то фильме.
Я взглянул на часы — половина девятого. В ланчонете на углу жарили бекон.
— Зайдем? — спрашиваю.
— Не сюда.
— Ты же хотел позавтракать…
Становилось людно. Негры и латиноамериканцы толкали перед собой железные рамы на колесиках, увешанные одеждой. Переулки в этой части Манхэттена были забиты грузовиками. Как всегда, звучала однообразная ритмичная музыка. Из люков шел пар.
Страхуил толкнул вертящиеся двери. Я увидел вывеску — «Парижский шик». Столы были покрыты линолеумом. Над кассой гудел допотопный вентилятор. На прилавке возле блюда с фруктами дремал огромный кот.
Я сказал:
— Здесь недорого.
— Не имеет значения, — ответил Страхуил.
И тут же добавил:
— Кстати, где деньги?
Я протянул ему несколько бумажек. Подошел официант. Мы заказали два куриных супа, фаршированные ножки и шашлык. Все из курицы. Страхуил поинтересовался:
— А выпивка у них есть?
Я перебил его:
— Как ты сюда попал?
— В смысле — на Запад? Была у меня одна еврейка из валютного ресторана. Сошлись мы, помню, на День Конституции. Утром встали, познакомились как следует, оказывается — ей грозит трояк. И у меня как раз доследование шло. Уже подписку взяли о невыезде. Значит, надо ехать и как можно дальше. Записались и уехали, примазав органы двумя кусками. А в Риме эта Беба завела себе какого-то шахматиста еврейской национальности. Уж здесь-то он вроде бы на фига ей понадобился? Видимо, любовь. А любовь — это для меня святое, гражданин начальник. Короче, дал ей на прощанье в глаз и отвалил.
Официант принес нам еду. Заиграла невидимая музыка. Страхуил нетерпеливо приподнялся:
— Я на минуту отлучусь. Надо заправиться.
