Канта Ибрагимов - Седой Кавказ
Казалось бы, мир и спокойствие возвратились к очагу Докуевых, и все это благодаря младшему сыну, и не могут родители нарадоваться ему. Так нет, Анасби втянулся в распутную жизнь, гоняет на «Мерседесе», сутками пьянствует, домой возвращается под утро, деньги транжирит тысячами. Как спасение, решают его женить, но только на простой девушке, из родного села. Как раз появляется Албаст, и родители хором спрашивают его, есть ли достойная девушка в Ники-Хита для Анасби.
– Есть, – не задумываясь отвечал Албаст и, как приговор, с досадой в голосе резанул, – Байтемирова Полла.
Теперь председатель колхоза вспомнил, как он вписал в свой список невест на последней строчке – Полла! Потом, узнав, что ее мать простая уборщица его конторы, а отец бывший механизатор колхоза, ныне парализованный инвалид, он нещадно перечеркнул это имя, хотя в душе его она всегда теплилась.
Женившись, ощутив прелесть родства с высшей номенклатурой, он поумнел, и на днях, уезжая с работы, он из окна служебной машины увидел, как идет с прополки горделивая Полла, вернувшаяся на каникулы домой, и едкая горечь навсегда потерянного сдавила грудь, омрачила сознание.
«Я проворонил, так хоть брату достанется», – подумал Албаст, долго, до полного изворота шеи провожая взглядом босоногую односельчанку, с толстой смоляной косой, змейкой извивающейся на ее стройной спине при каждом свободном шаге. Полла!
* * *
Лето в предгорье Кавказа теплое, мягкое, благодатное. К середине июня многие птицы высидели первую кладку и готовясь ко второй, заполнили мир ликующей трелью, переливчатым свистом, гаммой звуков. В тенистых урочищах, на опушках леса, в полях яркими красками зацвели травы, наполняя воздух пьянящим ароматом запахов; свежестью, спокойствием.
К вечеру уставшее за день солнце, нехотя прощаясь с Кавказом, мягко легло на вершине недалеких гор. Точечное днем, к закату оно стало большим, спелым, добрым. На электрических проводах в ряд сели деревенские ласточки, постоянно махая длинными концами хвостов, защебетали скороговорками. Пара диких голубей играючи пронеслась над Ники-Хита, исчезла в темнеющей к сумеркам сочности леса. Заполнив улицы, в сытой дреме ползет возвращающееся с обильных пастбищ сельское стадо. С речки бежит домой голопузая, босоногая детвора, в их лица и руки въелся бордово-фиолетовый сок лесной земляники и черного тутовника. По дворам мычат голодные телята, пахнет костром, пережаренным кукурузным чуреком.
Хоронясь за стадом, бережно объезжая многочисленные колдобины и навозные следы, в Ники-Хита медленно въехал белый «Мерседес», остановился у заброшенного дома Докуевых. Двое мужчин – пожилой маленький, и молодой высокий – вошли во двор, приехавшая с ними худая женщина, опустив голову, словно пытаясь быть незамеченной, спешно направилась к середине села. У дома Байтемировых она замедлила ход, воровато пролизнула в калитку, беглым, оценивающим взглядом пробежалась по двору.
Дом небольшой, даже неказистый, но ухоженный, выбеленный, аккуратный. Кругом чистота, перед фасадом незатейливые, обласканные цветы чайной розы и гладиолусов. Все патриархально, без излишеств, скромно, даже бедно. Однако атмосферой уюта, строгости и достаточности наполнена незатейливая обстановка двора.
В глубине, между домом и скотным сараем, толстоствольный старый орех, под его густой кроной ровный ковер клевера, с островками первоцвета и незабудок. На этой зелени, сидя полубоком к воротам девушка занимается стиркой.
Гостья легкой походкой приблизилась к девушке, долго в упор наблюдала за ней, настороженность на ее лице сменилась блаженной улыбкой.
– Здравствуй, Полла!
Девушка встрепенулась, пугливо глянула на гостью, застыла в немой позе, и в наступившей тишине стало слышно, как еще шипит пена от порошка в корыте.
– Да благословит Бог твой труд! – продолжала улыбаться гостья. – Меня зовут Алпату, я мать Албаста и Анасби Докуевых. Ты знаешь их?
Девушка все в том же молчании встала, только мотнула головой, в глазах ее были рассеянность и испуг, лицо вспотевшее, румяное, гладкое, а руки оголенные, здоровые, по локоть влажные.
С нескрываемым взглядом щепетильного покупателя, Алпату внимательно, изучающе осмотрела девушку: с потрескавшейся коже на пятках до ушных раковин, задержалась на часто дышащей высокой груди, с бесстыдством, накренившись, любовалась видом сзади. Полла хотела возмутиться, однако незнакомая женщина ласково обняла ее, костлявой рукой ощупывая косу, а потом поглаживая упругие спину и ягодицы, обдавая ароматом дорогих духов, глядя в лицо, стала спрашивать о здоровье отца, матери, ее учебе.
От брезгливости часто моргают темно-синие глаза девушки, негодующе сузились ее губки, она насупилась, пытается избавиться от женских объятий, Алпату все это видит, еще шире улыбается, крепче сжимает тонкий, девичий стан.
Еще мгновение и Полла не выдержала бы, взбунтовалась бы, но из-под навеса загона появилась мать с ведром молока в руках.
– Зу-у-ра! – вскричала Алпату и бросилась обнимать ее.
Оказывается, Докуева только о Байтемировых и думает, все переживает за здоровье мужа подружки, и только суета проклятой городской жизни не позволяла ей до сих пор наведаться в столь родное и почитаемое семейство. Это самобичевание длится довольно долго, говорит только гостья, все еще обнимая с любовью мать Поллы, но глядит только на девушку, и довольная, счастливая улыбка удачливого охотника не сходит с ее лица.
– Ой, я совсем голову потеряла! – артистично взмахивает Докуева руками. – Ведь меня ждут, он так хочет повидать твоего больного мужа, ведь как-никак они друзья детства. Каждый день о нем вспоминает. Несчастный! Как он? Все еще лежит? Ну пойду, позову. Мы сейчас вернемся.
Минут через десять к воротам Байтемировых подъезжает роскошный лимузин. Из всех соседских ворот, поверх заборов, десятки глаз наблюдают, как в дом Зуры заносят: огромную баранью тушку, живую белую индейку, свертки с конфетами, подарками и под конец огромный торт в промасленной коробке.
Пересилив себя, с гнетущим, траурным видом Домба и Алпату долго сидят в душной, провонявшей лекарствами и болезнью комнате напротив паралитика. От жалости супруги даже всхлипнули, потом долго вытирали лицо платками, ими же скрытно зажимали носы. Несколько раз Докуевы переглядывались, наконец, когда Алпату слегка кивнула головой, – мол достаточно – Домба тяжело встал, в который раз пожелал не один год лежащему больному скорейшего выздоровления, демонстративно вынул из кармана купюру в пятьдесят рублей, сунул под подушку и, уже сделав пару шагов к выходу, ухватил негодующий взгляд жены, спешно вернулся и подложил еще одну голубенькую ассигнацию.
