Елена Катишонок - Жили-были старик со старухой
хотя в окна хлестал ледяным дождем ноябрь. Шваркнув около печки охапку дров, Надя тут же начала подпевать:
…в них весны очарова-а-ние.
Словно песенка без слов,
Словно первая любовь,
Словно первое призна-а-ание.
Как многие безголосые люди, в глубине души она была уверена, что поет вовсе не хуже артистки, а если голос вдруг совсем выходил из повиновения, так это тоже было извинительно: песня очень чувствительная. Из печки тянуло холодом. Она чиркала спичкой, и холодная струя тут же задувала пламя.
Я не верю, что года
Гасят чувства иногда…
Возмущенный невесткин голос обгонял певицу; огонь загорался и начинал пощелкивать. Печка нагревалась, да и у Тони в квартире, наконец, включили отопление.
Резкий ветер торопливо сдирал остатки листьев и гнал их, взвихривая, по улицам. Босоножки заворачивали в газету и укладывали на шкаф до появления новых ландышей — переходили на «зимнюю форму одежды».
Время — лучший врач, и кому, как не Федору Федоровичу, пусть он и оставался только зубным техником, было не знать этой истины? Старуха сменила черное шелковое манто на черное же суконное пальто, которому «сносу не было». Ирина подогнала для внучки детское еще пальтишко Юраши, синего «мальчикового» цвета, к которому очень шел связанный прабабкой голубой капор с мохнатыми помпонами. «красавица хоть куда!» — радовалась Ира. «Хоть на свадьбу», — снисходительно засмеялась мать и тут же смолкла. На базар все чаще стали ходить втроем, и у Лельки появилась даже своя корзиночка. Варенья наварили — дай Бог каждому, но мамынька лелеяла надежду добавить в уже имеющиеся запасы свое любимое: клюкву с яблоками.
Пожалуй, если бы не светлого мая привет в ноябре, то в целом мировая гармония осталась ненарушенной.
* * *
Перед приходом гостей большой квадратный стол, как всегда, передвинули на середину кухни, от чего она сразу сделалась меньше. С утра топилась плита. Пахло дровами, принесенными со двора, дымом от плиты, только что вымытым полом, но все перекрывали ароматы, плывущие от сковородок, где готовились начинки. Тесто с ленивым любопытством подглядывало за кухонной суетой из-под льняного полотенца и, чтобы лучше было видно, высовывалось все больше.
В этом году старуха тоже не собиралась праздновать именины, но Тоня так долго и настойчиво ее уговаривала, что та согласилась, хоть и неохотно. «Делать ничего не буду: руки не тянутся. Пирогов разве спеку, и к месту», — решила мамынька. Она не кривила душой: настроение было совсем не праздничное, но руки привычно резали, жарили, месили, словно им не было никакого дела, что на сердце так коломытно.
Обе девочки, большая и маленькая, сидели в Надиной комнате у печки. Лелька завистливо поглядывала на толстые рыжеватые Людкины косички, перевитые на затылке в корзиночку. Из кухни доносились озабоченные голоса.
— Школьное платье наденешь? — спросила тихо.
— Ну прям, — Людка дернула плечом, — мне мамка свою кофточку даст. Шелковую. А ты что?..
Лельку ожидало платье такой редкой красоты, какую только на бездонных антресолях крестной и можно было отыскать, даже переделывать не пришлось: ярко-алое вышитое великолепие с пуговками на плечах. Платье обладало редким удобством: если надеть его задом наперед, никто не заметит. Ленты, подаренные когда-то Максимычем «про запас», оказались такого же цвета. Не хватало только кос. Людка великодушно завязала ей на макушке крупный, как георгин, бант, и обе остались очень довольны.
…Пришли, как водится, только свои. Брат Мефодий с женой, которых видели в последний раз на панихиде, появились с букетом нарядных хризантем в руках. Вторые хризантемы принес Федя, такие же пышные, но не белые, а розоватые. Гости прибывали, поздравляли именинницу и вручали хризантемы, хризантемы, хризантемы. Не хватило ваз; ставили в трехлитровые банки, и вскоре широкий подоконник вспенился царственными пышными цветами.
Ирина нарезала хлеб; из-за окна достали продрогшее масло и переложили в нарядную масленку, помнившую не только лучшие дни, но и павших родственников по сервизу. Тоня ловко расставляла принесенные шпроты, икру, буженину. Все эти деликатесы если и считались таковыми в описываемое время, то не потому, что их трудно было достать, нет: доставать не нужно было ничего, все можно было купить в магазинах, если… было на что.
В просторной кухне все быстро согрелись и даже не от графинчика, а от теплых мамынькиных пирогов, от привычного, родного уюта, одних и тех же шуток и вопросов, которыми обменивались гости. Очень скоро первый голод был утолен и за столом установилось ровное и бестолковое веселье, какое бывает только между своими. Матрена зорко следила, чтобы водка и Симочка встречались как можно реже. Лелька увела младших в комнату к своим игрушкам; старшие остались за столом, смеясь, переговариваясь и жуя.
Первым вышел из-за стола Юраша:
— Меня ждет товарищ, мы условились.
Бабка подняла бровь, затем и голос:
— Куда? Темень за окном, что ж на ночь глядя?..
Он нагнулся — тоненький, стройный, молодой Феденька — и чмокнул ее в теплую щеку. Дверь открылась и закрылась, и все на несколько секунд замолчали, обмениваясь легкими снисходительными улыбками. Так, улыбаясь, Мотя повернулся к Геньке:
— Ну а ты куда учиться пойдешь после школы?
Мальчик выслушал и снисходительно пожал плечами:
— Куда еще! Весной вон кончу семилетку и в шофера пойду.
Мотя сконфузился: племянник сильно возмужал и выглядел старше своих лет. Он совсем не был похож на сестру: румяный, круглолицый и черноволосый, Генька пошел в мать, и даже глаза, темные и быстрые, были, как у Нади. Ловко выудил из банки шпротину, положил на ломтик хлеба, и Моте показалось, что глаза у мальчика тоже блестят, как шпроты.
— Пралльна, — громко одобрил Симочка, — пралльна. Кому учитссс, а кому деньгу зашибать. Пралльн? — посмотрел весело на Геньку, затем с вызовом почему-то на Федю.
Тот вызова умело не заметил; сидел, как обычно, между женой и свояченицей, дожевывая который по счету пирожок, и как раз доказывал Ире, что при таких пирогах безнравственно, ты слышишь, просто безнравственно есть икру.
Мефодий вытянул длинную руку и взял графин за горлышко, словно гуся за шею.
— Парень верно рассуждает, — и занес графин над рюмкой, — он старший у матки. Ты бы, Семка, помог племяннику, будучи сказать. Сам-то где работаешь?
Вот этого старуха и опасалась. Брат бывал здесь нечасто: жили далеко, жена частенько прихварывала, и как-то получилось, что о младшем сыне он знал не много; имена детей, своих внучатых племянников, помнил — и то спасибо. Самое время было вмешаться.
