Ханья Янагихара - Маленькая жизнь
Что Джей-Би любит его, было ясно по портретам. Он вспомнил лето в Труро, Джей-Би что-то рисовал, и по выражению лица, по полуулыбке, по медлительным, осторожным движениям его огромной руки над бумагой он видел, что тот рисует что-то важное, что-то ему бесконечно дорогое. «Что ты рисуешь?» – спросил он, и Джей-Би повернулся к нему и протянул в его сторону блокнот, и он увидел, что это его портрет, его лицо.
Ох, Джей-Би, подумал он. Как же я буду скучать по тебе.
– Ты можешь простить меня, Джуд? – спросил Джей-Би и посмотрел на него.
У него не было слов, он мог только помотать головой.
– Не могу, Джей-Би, – наконец сказал он. – Не могу. Я не могу смотреть на тебя и не видеть… – Он умолк, потом повторил: – Не могу. Мне очень жаль, Джей-Би, ужасно жаль.
– Ага, – сказал Джей-Би, и он сглотнул комок в горле. Потом они долго сидели и молчали.
– Я всегда желал тебе всего самого прекрасного, – сказал он Джей-Би, и тот медленно кивнул, не глядя на него.
– Ну… – сказал наконец Джей-Би и встал, и он встал тоже и протянул ему руку, и Джей-Би уставился на нее, изучая, всматриваясь, как будто это что-то инопланетное, никогда им не виденное. Потом он наконец прикоснулся к его руке, но, вместо того чтобы пожать, склонился, прижался к ней губами и некоторое время так стоял. А потом Джей-Би вернул ему руку и неуклюже вышел, почти выбежал из кафе, наталкиваясь на столики – «простите, простите» – по дороге.
Они по-прежнему иногда видятся, в основном у кого-нибудь в гостях, всегда в компании других людей, и общаются вежливо и приветливо. Они обмениваются новостями и любезностями, и это самое невыносимое. Джей-Би больше никогда не порывался его обнять или поцеловать; он теперь подходит к нему с заранее протянутой рукой, и Джей-Би ее берет и пожимает. Он послал Джей-Би цветы – с лаконичной запиской, – когда открылась выставка «Секунды, минуты, часы, дни», и хотя на открытие он не пришел, но заглянул в галерею в ближайшую субботу, по дороге в офис, и провел там час, медленно переходя от одной картины к другой. Джей-Би намеревался включить в этот цикл и себя, но в конце концов передумал: там были только он, и Малкольм, и Виллем. Картины были хороши, и, глядя на них, он думал не столько о жизни, изображенной на полотнах, сколько о жизни, создавшей их, – многие из этих картин были написаны, когда Джей-Би находился в самом беспомощном, в самом жутком состоянии, и при этом они были написаны уверенной, умной рукой, и невозможно было не думать о том, до чего добрый, нежный и благородный человек их создал.
Малкольм по-прежнему общался с Джей-Би, хотя счел нужным извиниться перед ним за это. «Вот уж ерунда, Малкольм, – сказал он, когда Малкольм признался в своем прегрешении и попросил благословения. – Конечно, ты должен с ним общаться».
Он не хочет, чтобы они все отвернулись от Джей-Би; он не хочет, чтобы Малкольм считал нужным доказывать свою верность ему, порвав все связи с Джей-Би. Он хочет, чтобы у Джей-Би по-прежнему был друг, знающий его с восемнадцати лет, когда он был самым остроумным и блестящим студентом и все вокруг, включая его самого, знали об этом.
Но Виллем больше с Джей-Би не разговаривал. Когда Джей-Би вернулся из клиники, Виллем позвонил ему и сказал, что они не могут оставаться друзьями и Джей-Би знает почему. И на этом все кончилось. Его это удивило и огорчило, потому что он всегда любил смотреть, как Джей-Би и Виллем над чем-то вместе хохочут, как сцепляются в споре, любил, когда они рассказывают ему о себе – оба были такие бесстрашные, такие смелые; они служили его проводниками в менее скованный, более радостный мир. Они всегда умели наслаждаться жизнью, и он всегда этим восхищался и был благодарен, что они готовы делиться с ним этим умением.
– Слушай, Виллем, – сказал он как-то раз, – я надеюсь, ты перестал общаться с Джей-Би не из-за меня.
– А из-за кого же, – ответил Виллем.
– Но это не повод, – сказал он.
– Глупости, – сказал Виллем. – А что тогда повод?
Он никогда раньше через такое не проходил, поэтому не понимал, какой это медленный, печальный и сложный процесс – умирание дружбы. Ричард знает, что ни он, ни Виллем больше не общаются с Джей-Би, но не знает почему – по крайней мере, он ему не рассказывал. Теперь, когда прошло столько лет, он даже ни в чем уже Джей-Би не винит, он просто не может забыть. Он чувствует, что какая-то маленькая, но неотвязная часть его всегда ожидает, что Джей-Би повторит свой трюк; он боится еще раз остаться с Джей-Би наедине.
Два года назад, когда Джей-Би впервые не приехал в Труро, Гарольд спросил, что случилось.
– Ты про него теперь ничего не рассказываешь, – сказал он.
– Ну, – он запнулся, не зная как продолжить, – мы больше… мы больше в общем-то не дружим, Гарольд.
– Как жалко, Джуд, – помолчав, отозвался Гарольд, и он кивнул. – Можешь рассказать, что произошло?
– Нет, – сказал он, сосредоточенно отрубая верхушки редисок. – Долгая история.
– Можно что-то поправить, как тебе кажется?
Он помотал головой:
– Вряд ли.
Гарольд вздохнул.
– Как жалко, Джуд, – повторил он. – Тяжело должно быть. – Он молчал. – Я, знаешь, всегда любил, когда вы были вчетвером. Что-то в этом было особенное.
Он снова кивнул.
– Я знаю, – сказал он. – Все так. Я скучаю по нему.
Он по-прежнему скучает по Джей-Би и, наверное, будет скучать всегда. Он особенно скучает по Джей-Би на таких вот свадьбах; в прежние времена они провели бы весь вечер вчетвером, болтая и потешаясь над остальными, возбуждая зависть и смутную неприязнь своей общей радостью, радостью общения. Но теперь Джей-Би и Виллем приветствуют друг друга кивком через стол, а Малкольм говорит что-то очень быстро, пытаясь замаскировать напряжение, и они вчетвером – он всегда будет думать об этом «они вчетвером», «мы вчетвером» – начинают с неожиданным пылом расспрашивать остальных трех соседей по столу, громко смеяться их шуткам, прикрываться ими без их ведома, как живым щитом. Он сидит рядом с бойфрендом Джей-Би, белым мальчиком из хорошей семьи, как тот всегда мечтал, – ему чуть за двадцать, он только что получил диплом медбрата и явно без ума от Джей-Би.
– Какой Джей-Би был в колледже? – спрашивает Оливер, и он отвечает:
– Примерно как и сейчас – смешной, резкий, невыносимый, умный. И талантливый. Он всегда, всегда был талантлив.
– Гммм, – задумчиво говорит Оливер, не отрывая глаз от Джей-Би, который слушает Софи с преувеличенным вниманием. – Мне никогда не приходило в голову, что Джей-Би смешной.
И тогда он тоже смотрит на Джей-Би и думает: это Оливер чего-то не понял про Джей-Би или Джей-Би на самом деле стал кем-то иным, кем-то, в ком он не узнал бы человека, с которым дружил столько лет.
