Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
Приходит Фил. Пьяный в жопу, рожа красная, двух лялек под мышками держит. Причем одну ляльку для смеха невестой называет, Оленькой.
Сел Фил за стол, яичницу с ветчиной умял; винца бутылочка у Флореныча была припасена — выжрал. Поставил стакан, вилку положил и начинает одну из лялек (не невесту, а другую) мацать. Сиськи гладит, под платье лезет.
Флореныч, бедный, напротив сидит на табуретке, смотрит — а у невесты Филовой одни только ножки торчат. Голову опустила, плечики вздрагивают, носом захлюпала. Пододвинулся к ней: не плачь, мол, это он нажрамшись такой, — и по спине погладил.
Вдруг Фил вскакивает, рожа пьяная, красная, схватил со стола нож и бросил во Флореныча. Не попал, конечно, а невесту-то задело, чуть-чуть нож по щеке проехал — так и остался шрамик. Маленький, белый. Под глазом.
Любопытно, что обе эти истории от первого до последнего слова — фантазия, точнее — митьковский миф с характерными мифологическими штампами. Оба рассказчика, например, не сговариваясь, употребляют в мифах светлый образ «яичницы с ветчиной», которой, как понятно каждому, не было, не будет и быть не может в мастерской А. Флоренского.
Основой мифов послужило то обстоятельство, что Флореныч и Фил действительно пили (как и каждый день) в мастерской с сестренкой Оленькой, у которой под глазом есть маленький белый шрамик оттого, что она в детстве упала с горки.
Зачем же понадобилось Филу и Флоренычу так чернить друг друга? Затем, что они на пользу движению создают митьковскую мифологию, невзирая на лица. Оба рассказа несут в себе одну и ту же нехитрую мораль: одни только ножки торчат — хорошо, судьба-карамелька — плохо. Отрицательный персонаж — сытый, пьяный, довольный, пользующийся успехом; положительный — бедный, больной, голодный.
Так что же, митек — это обязательно бедный, больной, голодный? Нет, это справедливо только для данного мифа.
Что такое митек — сформулировать трудно. И вообще, я больше не могу сказать, что такое митек.
Дело вот в чем: первые части «Митьков» написаны отстраненно, это взгляд на движение извне. Но каждый, кто хоть на короткое время остановился поглазеть на победное шествие митьков, — сам, как магнитом, втягивается в их ряды.
Любое определение движения, сделанное самими митьками, — очаровательно, но не полно (например, один из пионеров движения, А. Горяев, в своей работе «Митьки и живопись» выдвинул такое определение: «Митек — это человек, который тонко чувствует прекрасное»).
Так что я больше не могу быть бесстрастным и объективным наблюдателем движения и вынужден отложить перо — я уже не думаю о том, что такое митек.
Как не может человек, живущий полной жизнью, ответить: зачем ты живешь. И художник: зачем писать картины. И не стал Гребенщиков отвечать на вопрос телезрителей: почему ты поешь?
Что такое митек? Сколько звезд на небе? Зачем растут цветы?
1985
Борис Иванов
На закате империи
Статья к сборнику, завершающему серию книг «Коллекция: Петербургская проза (Ленинградский период): 1960-е; 1970-е; 1980-е», должна выполнить и роль послесловия — быть обобщающим комментарием к произведениям, принадлежащим определенному культурно-историческому контексту. Необходимо заметить, что составители уже на стадии отбора провели важную аналитическую работу. Исключив из рассмотрения тексты, обслуживавшие интересы власти, они отобрали неангажированные, те, что принадлежали к литературе, имевшей собственные исторические названия: «новая», «независимая», «неофициальная», «неподцензурная», «вторая». Нельзя было не заметить, что произведения именно тех авторов, которые не оглядывались на идейные и эстетические табу соцреализма — для этого требовалась творческая отвага, — придали литературному процессу инновационную динамику. Составители, отделив одну литературу от другой, собственно, повторили выбор, который делали сами писатели и либо становились «разведчиками коммунизма», либо создавали художественные свидетельства о своих современниках и своей эпохе. Неангажированная петербургская проза, впервые представленная читателю в хронологической перспективе, открывает возможность увидеть важные аспекты духовной и общественной биографии нашего города изнутри, а не по глянцевой официальной историографии, понять внутренние мотивы творчества независимых авторов.
Если читатель первого сборника серии просмотрит справки об авторах в конце книги, он заметит — к середине 1960-х годов им было примерно по двадцать пять лет. А это значит, что их юность выпала на 1950-е годы — годы разоблачения культа личности, подавления народных восстаний в Венгрии и Польше, выхода несанкционированных студенческих газет, журналов, листовок с декларациями гражданских свобод, годы поэтического бума, подпольного джаза, крамольных брюк-«дудочек» и юбок с разрезом. Первое послесталинское поколение создало молодежное движение, которое стало важным фактором общественной жизни.
Новое поколение уже само по себе представляет некое братство и становится, как замечал К. Юнг, «архаически-инфантильной движущей силой». Для большинства молодых людей мир старших поколений представляется ханжеским и конформистским. Эмоциональная раскрепощенность, самоутверждение в эротической сфере, чувство физического превосходства выражаются в негативном отношении к доминирующей в обществе культуре, в вызывающем стиле поведения. Молодые люди создают свою собственную среду, свою моду, свои утопии, свой язык, свою поэзию, поют свои песни, выдвигают своих лидеров. Авангардные течения в искусстве, как правило, возникали в среде молодежных нонконформистских групп. Их значение сильно возрастало в обществах, охваченных брожением. Молодежь без труда находит в искусстве прошлого выразителей таких же настроений. «Шестидесятники» подняли на щит футуристов — раннего Маяковского, Хлебникова, Крученых, обэриутов.
Столкновение молодежного движения с тоталитарным режимом, который с подозрением относился к малейшим отклонениям от идеологических, эстетических и морально-бытовых предписаний, было неизбежным. Власть не отдавала себе отчета в том, что встретила сопротивление на антропологическом уровне. Возникновение независимой культуры было неизбежным и стало свидетельством глубинной аномалии «социалистического общества». Отношения молодежи с властью обострились и в других городах СССР, особенно в городах с многотысячным студенчеством.
Дистанцируясь от соцреализма, молодые писатели и поэты выразили собственные представления о ценностях. Не идеология, а литература свидетельствует о подлинности человеческого существования, не в безличности коллективного функционирования, а в частной внутренней жизни открывается сущность человека. Новая литература противопоставила главным персонажам официальной литературы: «солдат партии», «строитель коммунизма» — человека чувствующего, воспринимающего проблемы существования не сквозь призму идеологических предначертаний, а в достоверности личного эмоционального опыта.
Главными героями многих произведений новой литературы не случайно стали дети и юноши, только еще вступающие в самостоятельную жизнь[2].
Подрастающее поколение воспринимает действительность такой, какая она есть, его реакции на то, что окружает, естественны и искренни. Возникла парадоксальная ситуация: не взрослые детям должны служить примером, а дети — взрослым, утратившим простые и твердые мерила добра и зла. Позднее (в романе «Пушкинский Дом») Битов напишет, что люди разучились руководствоваться в своих поступках собственными ощущениями и чувствами. Но спасение может прийти, если открыть свою душу природе. Главный персонаж рассказа Сергея Вольфа «Как-никак лето» — семейный человек, затюканный служебными и домашними заботами. Но однажды он вдруг увидел речку, звезды, услышал кукушку как-то иначе, произошло то, что называют «посланием человеку благодати», и бросился «целовать стволы деревьев и всякие там листья и веточки».
Для молодой литературы конфликт переместился из зоны социально-политических противоречий в зону столкновений двух реальностей — СОЦИУМА с ПРИРОДОЙ ЧЕЛОВЕКА. Повесть Бориса Вахтина «Одна абсолютно счастливая деревня» подняла эту тему на уровень глобального противостояния вечной природы жалким, опасным и утопическим потугам ее переиначить. Повести «Подонок» Б. Иванова, «Поражение» Ф. Чирскова о драматическом исходе столкновения молодого поколения с существующей действительностью.
Во второй половине 1960-х годов молодая литература начала испытывать кризис. Битов заговорил о ее инфантилизме, Грачев пишет эссе, в которых пытается осмыслить истоки духовного и морального поражения своего поколения. Особенно чувствительный удар нанесло новое литературное поколение — «семидесятники». Их дистанцированность от всего советского была выражена радикальнее. Они презирали предшественников за их стремление инкорпорироваться в союзписательскую систему, приладиться к требованиям издателей. Они создали самиздат как постоянно действующий общественный институт. Демарши «семидесятников» были направлены как против официальных литературных авторитетов, так и против тех, кто в 60-е был кумиром либеральной читающей публики — от Евтушенко и Вознесенского до Бродского и Битова. Задачу книги лидера петербургских ниспровергателей Владимира Эрля «В поисках за утраченным хейфом» А. Скидан определил так: «…переписать „литературу“ таким образом, чтобы обрушить все ее здание, оставив зиять на его месте котлован заумного языка»[3].
