Катажина Грохоля - Хьюстон, у нас проблема
Мне что, приснилось?
– Но… я его тут видел…
– О, я вас прошу, пан! Тут бывает столько народу. В прошлом месяце к нам ночью вломились – и теперь мы на ночь закрываемся, – сказала монашка. – Пожалуйста, поторопитесь.
Я опустился на колени.
Это странное ощущение – встать на колени по собственному желанию.
Теперь она меня не выгонит.
Жаль, что я не могу поговорить с тем ксендзом, – я бы его поблагодарил.
Что-то изменилось. Хотя я и не знаю, что именно.
Андре Фроссар вошел в костел на пятнадцать минут – потому что шел дождь, а ему негде было переждать. И там, как он потом рассказывал, встретил Бога.
А я – я встречу Его когда-нибудь?
Кому я должен сказать спасибо?
Этому случайному ксендзу, который разговаривал со мной, – или Тому, кто мне его послал?
И за что?
У меня был прекрасный отец. У меня хорошая мать, которую я совершенно не понимал. Собака выздоровела, мать вроде идет на поправку. И она даже, может быть, наконец счастлива, несмотря на болезнь. У меня есть дело, которое я люблю.
А еще у меня была лучшая девушка на свете.
Да, мне есть по чему тосковать.
– Спасибо, – прошептал я и поднялся с колен.
Монахиня стояла недалеко от меня, мы в костеле были одни, те две женщины уже ушли.
– Спасибо, – сказал я и ей.
– Иди с Богом, – ответила она.
И я пошел.
* * *Я пытался дозвониться до Марты, но она не берет трубку.
Я совсем не удивлен – я и сам бы не стал на ее месте отвечать на телефонный звонок. Я бы очень хотел все ей объяснить, попросить у нее прощения и оправдаться, хотя иллюзий на этот счет не питаю – сам себя я не простил и никогда не прощу.
Сегодня я поехал к Аське, она потрясающе толстая и радостная. По дороге я купил игрушку для младенцев: на веревочках болтается разноцветная бабочка, веревочки привязаны к палочкам, все это блестит и гремит – красота!
Аська была на седьмом небе от восторга!
Я ее попросил, чтобы она позвонила Марте, – тогда Марта не будет бросать трубку. И пусть она даст мне буквально пару минут – чтобы я все ей объяснил.
– Я не знаю, что там между вами произошло, но я совершенно не хочу в это влезать. Если она не хочет с тобой разговаривать – значит, у нее есть на то причины, Иеремиаш, и не докучай ей.
– Аська, ты только попроси от моего имени, в любое удобное для нее время, в любом удобном для нее месте… всего один час… ты же женщина, ты же понимаешь… и знаешь, как уговорить другую женщину.
Первый раз в жизни мне было что-то настолько необходимо. Если не считать, конечно, этого змееподобного пса… ну и матери, конечно.
– Ты стал какой-то другой, Иеремиаш, – сообщила мне Аська.
Нет, я не был другим.
– Ты грустный. Я первый раз в жизни вижу тебя грустным.
– Ты просто попытайся, если не получится – ну, значит, не получилось, тогда я должен буду с этим смириться. Но позвони, пожалуйста, я тебя очень прошу.
* * *Два дня я словно на раскаленных углях сидел, проверяя миллион раз, есть ли сеть, включен ли мобильник, не пропустил ли я сигнал смс.
Матушка попросила, чтобы я на выходные взял Геракла, если могу: они собрались в Краков – Зигмунт, дядюшка и она, потому что когда начнется химия – неизвестно, когда она еще сможет, а она хочет съездить на могилу родителей отца. Она понимает, что я занят, и отдает себе отчет, что это большая нагрузка…
Я поехал за уродиком.
Вот уж не думал не гадал, что когда-нибудь наступит такой момент, когда я буду радоваться, что он проведет со мной хотя бы два дня. Он крутился вокруг, а хвост, словно вентилятор, махал с такой скоростью, что я волновался, как бы он не оторвался. У нас с ним есть целая пятница, суббота и воскресенье.
И Аня сказала, что придет завтра после обеда, потому что ей надо наконец показать мне свои фотографии.
Я закончил разметку, надеюсь, получилось неплохо. Еще немного посижу над деталями, а со среды начнется у меня дурдом, так что остались последние несколько свободных денечков.
Хорошо, что у меня есть работа, – так я не буду думать слишком много о других вещах. Когда человек занят – он может дистанцироваться. И я, может быть, смогу. А может быть – нет.
* * *Потом я получил смску от Марты. Она написала, что… может встретиться со мной завтра или послезавтра около двух. Если я хочу.
Я ответил, что, может быть, завтра, что я благодарен, и спросил, где.
Она написала, что кафе «Тобрук» кажется ей подходящим местом.
Я еще раз поблагодарил и подтвердил, что обязательно буду.
Время и место никакие, обеденная пора, то есть во время рабочего дня, а место встречи – кофейня. То есть мы выясним отношения – и расстанемся быстро и окончательно.
Ну… ладно.
Мне надо с ней поговорить – если она готова будет меня выслушать.
Я думал, что обрадуюсь.
Но почему-то мне совсем не радостно.
Чувствую себя как веретенник.
Веретенник – это такая птичка, самая крупная среди тех, кто совершает длительные перелеты. За восемь дней она пролетает больше одиннадцати тысяч километров. Летит такая кроха через океан, без остановок, без еды и питья, худеет до состояния скелета, желудок сжимается, а сердце увеличивается почти на треть. Самочку веретенника окольцевали и выпустили с Аляски. И она летела до Новой Гвинеи восемь дней. Прилетела худющая, уставшая, наполовину уменьшившаяся.
Вот и я как этот веретенник.
Только мое сердце стало меньше на треть, несмотря на долгую дорогу…
Последний щелчок
Я сидел напротив женщины своей мечты.
Она похудела и выглядела так, будто была моя. Но моей не была.
Она мне даже руки не подала для приветствия.
– Аська сказала, что твоя мама тяжело больна. Мне очень жаль.
То есть она вот так собирается себя вести? А другого способа нет? Впрочем, чего я еще мог ожидать – что она бросится мне на грудь? Нет, конечно.
– Марта… – начал я. – Я хотел бы тебе объяснить, что произошло…
– Я не уверена, что меня это интересует. Теперь уже скорее нет.
Каждое ее слово было полно равнодушия и отвращения.
Алину я не бросал, а ее бросил. И она совсем не была равнодушна – ей было очень больно.
– Я бы очень хотел, чтобы ты меня выслушала…
– А зачем, Иеремиаш? Зачем и почему я должна тебя слушать? Почему вдруг, с какой стати ты должен снова быть важнее, чем все остальные?
Я умолк. Она, наверно, была права.
– Не знаю, – признал я.
– У меня сейчас совсем другая жизнь, чем в январе, – сказала она.
Ну да – я же ведь даже не знал, а вдруг у нее уже кто-то есть.
Впрочем, это не имело значения.
– Я хотел попросить у тебя прощения за все и только…
– Сообщить мне, что это не твоя вина? Что это не ты велел мне собирать вещи и убираться? – голос у нее задрожал.
– Это была моя и только моя вина. Но я хочу, чтобы ты понимала, почему я это сделал. Возможно, это наш последний разговор, поэтому, пожалуйста, позволь мне рассказать все как было. Я хочу тебе кое-что показать…
Я не злился, не раздражался, что она не хочет слушать меня, – я бы и сам не стал себя слушать. Но я знал, что, раз она все-таки пришла, это мой единственный шанс, из которого, может, ничего и не получится.
Хотя я не был готов к такому повороту.
Компьютер лежал передо мной на столике. Я не открывал его – не мог без ее разрешения.
– Так показывай – и покончим с этим.
– Спасибо, – я действительно чувствовал благодарность.
Я открыл компьютер и зашел в свой почтовый ящик.
Показал ей фото. Ее глаза расширились, она молчала, а я начал говорить.
Я рассказал все как было. Не сказал только, что знаю, кто прислал мне это фото, это была лишняя информация. Я говорил о том, что со мной творилось, о своем бешенстве, о том, что сожалею, об ошибке. Я рассказал ей об отце – о том, что, скорее всего, из-за него так остро отреагировал на подделку, которую мне подсунули… говорил о том, что не проходит и дня, чтобы я не жалел о содеянном и не переживал, что так сильно обидел ее…
Ни на что я не рассчитывал. Выражение ее лица менялось словно узор калейдоскопа, но она слушала – по крайней мере она слушала!
– Прости меня за все, Марта. За все.
Я замолчал.
И она тоже молчала.
Я уничтожил сообщение и фото. Закрыл крышку ноута.
И осмелился снова взглянуть на нее.
Она была ошарашена – это было видно, я ведь ее хорошо знал, очень хорошо. Но было и что-то еще, чего я не мог определить. Что-то новое… чужое…
– Спасибо, что ты мне об этом рассказал, – отозвалась она наконец. – Но, Иеремиаш…
Солнце вдруг показалось мне не таким ярким, как мгновение назад, столики стали светлее, будто выгорели в одночасье, стулья стали словно менее деревянными, и на этом внезапно поблекшем и размытом фоне ее образ сиял, словно охваченный языками яркого, горячего пламени.
