Салман Рушди - Клоун Шалимар
А он в этот момент проклинал свою жизнь, отданную прагматичному занятию, и то, что этот его бизнес сотворил с ним. Конечно, он ее недостоин! Кто он, собственно, такой? Всего лишь продавец деревянных резных изделий и ваз из папье-маше, поставщик ковриков и шалей. Тени ушедших актеров окружили его, и ему захотелось немедленно покончить со своим прозаическим ремеслом и всю оставшуюся жизнь играть на сантуре и петь ей песни родной Долины в своем саду, недоступном силам зла. Ему хотелось открыться ей, но он этого не сделал, потому что видел на ее лице тень страха, причин которого не понимал; жаждал утешить ее, но не находил нужных слов; хотел броситься перед ней на колени, но не решился; он проклинал судьбу за неуместный свой порыв и благословлял проклиная. Хотел уверить, что умеет любить верно и сильно, но не посмел. Он был готов боготворить ее, был готов изменить свою жизнь в соответствии с ее желаниями, но сейчас ей не до любовных признаний. Он видел, что ей плохо, очень плохо, и не был уверен, отозвалась бы она на его чувство, даже если бы ей было очень хорошо. Ведь она — женщина из далекого, чуждого ему мира.
Ее чувствам не давал проявиться страх. Она не знала ничего о вечной борьбе двух планет-теней, но ощущала присутствие темных сил. У этой речки танцевала ее мать, вон в той роще убийца ее отца обучался клоунским трюкам. Ей стало сиротливо, и тоска по дому сжала ее сердце. А поодаль сидел на камне чужой человек, нелепо и отчаянно в нее влюбленный.
Юварадж внезапно подумал о своем отце, Харбане Сингхе, который, в некотором смысле, предсказал ее появление и который, быть может, сам устроил все это, после того как прошел через смертное очистительное пламя. Отец. Он так почитал и лелеял те старые традиции, среди руин которых теперь сидел его сын; отец был их покровителем, усердным взращивателем их красоты. Горечь утраты и ощущение полной беспомощности вокруг нахлынули на Ювараджа, он вскочил и хрипло выкрикнул:
— Что толку здесь сидеть?! Здесь все кончено. Да, некоторые места стирают с лица земли и они уже никогда не станут такими, как прежде. Такова реальность.
Она тоже поднялась с камня. Ее душил страх. Сцепив руки, она с мукой и гневом посмотрела ему в лицо, и под ее взглядом он сразу сник.
— Простите, — сказал он, — я полный тупица, своими неосторожными словами я причинил вам боль.
Он мог не продолжать. Она увидела его несчастные глаза и кивком дала понять, что больше не сердится. Она поняла, что ей требуется: каким-то образом следовало найти хоть кого-нибудь, кто согласился бы всё рассказать.
Берег весь зарос цветущими нарциссами. Над ними кружили пчелы, и Юварадж вдруг вспомнил одно имя, которое упоминал при нем отец. Это было имя знаменитого кулинара, вазы — устроителя великолепных пиров из шестидесяти шести блюд как максимум. Его назвали в честь пчелы и цветка нарцисса.
— Здесь должен быть человек, которого зовут Бомбур Ямбарзал, — произнес Юварадж.
— Значит, у Бунньи была дочь, — протянула Хасина Ямбарзал и через прорезь в буркхе[40] окинула цепким взглядом молодую женщину, эту Кашмиру из Америки, с голосом английской леди. — Пожалуй, ты сказала правду. У тебя такой же взгляд, как у нее: тоже хочешь получить чего душа просит, и плевать тебе на то, что от этого твоего хотения весь мир перевернется, — заключила она наконец. Из угла, где сидел с неизменной трубкой Бомбур Ямбарзал, превратившийся к тому времени в дряхлого, высохшего старца, раздался громкий, визгливый голос:
— Расскажи-ка ей, что ее чертову деду показалось мало своих полей и фруктовых садов, так он еще попытался отнять и мою славу и лишить нас пропитания! Куда ему было до меня, а он все нос задирал! Можно называться вазой, но это ничего не изменит. Теперь-то уже все равно, только он и помереть умудрился первым, а я вот все сижу и жду, когда придет мой черед!
Ширмал, как и множество селений Долины, был поражен двумя сопутствующими друг другу недугами — бедностью и страхом. О бедности кричали ветхие дома и протекавшие крыши, рассохшиеся окна и сгнившие ступеньки; о ней говорили опустевшие кладовые и давно не знавшие радостей любви постели; что же касается страха, то о нем свидетельствовал тот поразительный факт, что женщины, все до одной, включая Хасину Ямбарзал, надели буркхи. И это в Кашмире, где к чадре всегда относились с негодованием! Огромная сверкающая машина возле дома Ямбарзала казалась предметом с другой планеты. У старой женщины с занавешенным лицом, которая впустила их в дом, видимо, уже не осталось сил жаловаться на судьбу, но сына Харбана Сингха и дочь Бунньи Каул Номан она встретила так радушно, насколько позволяли тяжкие времена; и, хотя ее гости не могли видеть ничего, кроме ее глаз и рук, можно было догадаться, что в свое время она была статной и волевой женщиной. В дальнем углу сидел ее супруг — восьмидесятилетний сморщенный старец с затянутыми молочной пеленой глазами. Было заметно, что его распирает от липкой злости.
— Мне стыдно вас так принимать, — сказала женщина, наливая им горячий солоноватый чай. — Когда-то нам было чем гордиться, но теперь нас лишили даже этого.
— Они еще здесь? — крикнул старик из своего угла. — Зачем ты с ними говоришь? Скажи, чтобы убирались и дали мне спокойно умереть.
Женщина с закрытым лицом не стала извиняться за грубость мужа.
— Он устал жить, — спокойно сказала она. — Смерть жестока еще и тем, что отбирает у нас детей, крадет мужчин и женщин в расцвете сил, но не спешит к старику, хотя он каждый божий день просит ее прийти.
Вскоре после ширмальских событий, повлекших за собой смерть стального муллы Булбула Факха, его соратники ночью вошли в деревню, вломились в дом Ямбарзала, стащили его с постели и тут же, на месте, учинили над ним свой суд. Как деревенского старосту его и в его лице всю деревню обвинили в содействии индийской армии, в предательстве веры предков, а также в том, что он запятнал себя нечестивым занятием — устройством пиров — и тем самым способствовал распространению чревоугодия, неумеренности и разврата. Его заставили опуститься на колени и объявили, что если в течение недели он и его односельчане не прекратят заниматься неугодным исламу делом и не встанут на путь благочестия, то их всех перестреляют. Когда Ямбарзал, стоя на коленях, почувствовал прикосновение ножа к своему горлу и дула автомата к виску, он перестал видеть, то есть ослеп от страха в буквальном, а не в переносном смысле слова. После этого женщинам деревни не осталось ничего другого, как смириться и надеть буркхи. В течение девяти месяцев закрывшие лица женщины Ширмала упрашивали боевиков сохранить Ямбарзалу жизнь. В конце концов те смягчились: он был приговорен к домашнему аресту; однако его предупредили, что, если когда-нибудь он возьмет заказ на нечистый пир из шестидесяти шести перемен максимум или даже на более скромный — из тридцати шести перемен минимум, ему отрежут голову и заставят всех жителей съесть ее с овощами и рисом.
— Расскажи ей все как было, — язвительно прошипел слепой Бомбур. — Посмотрим, как она тогда порадуется, что заявилась.
Наутро после того дня, когда в Ширмале, в бывшем доме братьев Гегру, вместе со своими соратниками был уничтожен мулла Булбул Факх, Хасина обнаружила, что клоун Шалимар так и не вернулся. Не было и пони, которого он одолжил у хозяев. «Если парень жив, — подумала Хасина, — то, похоже, всем надо быть настороже, потому что такой, как он, обязательно заявится, чтобы свести счеты. Ей вспомнилась легкость, с которой он в юности выполнял кульбиты на проволоке; присущее ему удивительное чувство невесомости, когда казалось, что он идет не по проволоке, а по воздуху. Ей трудно было представить, каким образом тот светлый мальчик мог превратиться в беспощадного боевика. Через сутки прибрел голодный, но целехонький пони, но Шалимар исчез. В ту же ночь Хасина увидела сон. Он так напугал ее, что она торопливо оделась, завернулась в теплую накидку и засобиралась в дорогу, отказавшись говорить мужу, куда направляется.
— Лучше не спрашивай, — бросила она уходя. — Все одно я не найду подходящих слов, чтобы описать то, что наверняка увижу.
Когда она добралась наконец до хижины прорицательницы Назребаддаур на лесистом склоне холма, где все последние годы прожила Бунньи Номан, то открыла для себя, что раздувшаяся, облепленная роем мух реальность не идет ни в какое сравнение с самым жутким ночным кошмаром. «Все мы не без греха, — мелькнуло у нее в голове, — и все же тот, кто правит этим миром, безмерно жесток: слишком высокую цену он заставляет нас платить за грехи».
— Мои сыновья принесли ее с холма, — сказала она дочери Бунньи, — и мы похоронили ее как положено.
Она подошла к материнской могиле, и с ней что-то произошло. Могилу устилал ковер из весенних цветов. Это было скромное захоронение, одно из многих на старом кладбище на окраине деревни, недалеко от того места, где разросшийся лес поглотил остатки мечети Стального Муллы. Она опустилась на колени и вот тут-то почувствовала, как в нее вселилось Нечто — быстро и решительно, словно, затаившись под землей, только и ждало ее прихода. Она не знала, что это такое, не могла дать ему названия, но это Нечто обладало силой, и она сразу это поняла, потому что почувствовала себя готовой ко всему на свете. Она подумала о том, сколько раз умирала ее мать, сколько раз убивали ее мать при жизни. Теперь ей стала известна вся история матери. Закутанная в черное старая женщина рассказала ей о более молодой, той, которая в белом саване лежала под землею. Ее мать оставила позади прежнюю жизнь ради счастливого будущего, и, хотя она думала, что это начало новой жизни, оказалось, что это конец. Это была ее первая, малая смерть, но впереди ее ожидали и другие — одна другой страшнее: несостоявшееся будущее, отказ от ребенка, возвращение с позором в родную деревню. Она представила, как мать стояла одна в кружившей пурге, а люди, с которыми она выросла, смотрели на нее словно на выходца с того света. Они тоже убили ее, даже обратились к властям и убили ее своими подписями, удостоверенными печатями на документе. А в это же время в другой, далекой стране женщина, чье имя она больше никогда не произнесет вслух, убивала ее мать своей ложью, убивала ее, еще живую; ее отец подтвердил эту ложь, так что и он принял участие в убийстве. Дальше — существование на холме, долгий период смерти при жизни. Смерть кружила вокруг нее, поджидая своего часа, и он настал, — смерть пришла к ней в маске клоуна. Человек, убивший отца, убил и ее мать. Ледяная глыба сведений легла на ее сердце, и что-то вошло в нее и сделало ее способной совершить невозможное. Она не оплакивала мать ни тогда, давно, ни теперь, хотя поверила, что ее мать умерла, когда та была еще жива, и убедила себя, что мать жива, когда той уже не было на свете. Что ж, теперь пришло время согласиться с тем, что мать действительно умерла, и никто больше не сможет убить ее еще раз. «Спи, мама, — мысленно сказала она, стоя у могилы. — Спи, только пускай тебе не снятся сны, потому что мертвому может присниться только смерть и, как бы он ни старался, ему не дано очнуться и стряхнуть с себя кошмарный сон».
