Михаил Веллер - Ноль часов
Сегодня среди этих мыслей затесалось что-то необычное и как бы чужеродное. Не прекращая упражнений, доктор попытался сфокусировать внимание на этом чужеродном, и выяснилось, что оно относится к кружочку пейзажа, прыгающему в иллюминаторе.
Все элементы этого пейзажа, сколько захватывала круглая латунная рамка, были вполне знакомы. Но что-то сбивало с их привычного восприятия. Некоторое время доктор развлекал себя тем, что продолжая зарядку пытался уловить, в чем там дело. И перейдя к махам в стороны прогнувшись, утвердился в понимании, что дело в том, как эти составные элементы между собой соотнесены, в композиции, так сказать.
Окончив серию махов, он сделал вдох-выдох и высунулся в иллюминатор.
Прежде всего внимание привлекал левый край. Над ним сияла лазурь с легкими белоснежными облаками. Низменный речной берег был лишен каменной набережной. К нему приставали желтые ладьи, по обводам и размерам средние между казацкими стругами и норманскими драккарами. При этом они не спускали полосатых квадратных парусов. Из ладей выбирались слабо различимые за далью фигурки. Можно было разобрать только круглые щиты, и игольчато просверкивали в движении острия копий.
Часть воинов уже собралась на лугу вокруг конной группы при шатре, над которым краснел зубчатый флажок. С ним соседствовал деревянный частокол, резной терем и золоченая колокольня.
С правого края лазурь была пожиже, а тучи пониже. К этим тучам вздымались дымы гигантской ТЭЦ, похожей на дворец, а между ними взлетала в зенит ракета каких-то миролюбивых пропорций. Она неистово мчалась на огненном помеле, но при этом каким-то образом умудрялась оставаться в одной и той же точке пространства. Это явно перекликалось с апорией Зенона о летящей стреле, стоящей на месте, и таким образом закольцовывало хронологию современного правого края с древним левым. На ракете, было внятно написано: «Восток».
Это обозначение вносило в картину успокоительную черту здравого смысла. На всех картах восток изображается справа, а запад слева.
Между древним левым западом и прогрессивным правым востоком располагалось все остальное. Все остальное преимущественно состояло из бедствий и катастроф, над которыми высились отдельные памятники духа и символы мысли. Татары пировали на спинах русских пленников, опричники Грозного кого-то резали и что-то жгли, Преображенские каре выкашивались пушечным огнем, и груды мерзлых зеков лежали под колючей проволокой. Былинная блондинка, оголенная не то к русской бане, не то к татарскому изнасилованию, скорбела. Со стороны горнего мира им противостояли мозаичные луковки Василия Блаженного и шпиль Московского университета.
Весь передний же план был густо забит толпой, в которой лица передних рядов можно было разобрать как знакомые. В центре находились Толстой с бородой, Достоевский со скорбью и Жуков с орденами. За ними маячил вчерашний Столыпин, судя по угрюмости уже застреленный, а Юрий Долгорукий о-конь поместился ближе к левым викингам.
И надо всем этим концентратом реял в полнеба привязной аэростат воздушного заграждения, почему-то с дирижабельной гондолой, на котором было написано буквами, сочетавшими элементы славянской вязи с заголовком газеты «Правда»: «100 ВЕКОВ».
— Клиника, — сказал доктор.
— Нельзя мешать спирт с пивом, — строго сказал внутренний голос.
Доктор потер лоб. Оказалось, что голова трещит.
— Дострелялись, блядь, — с насмешкой сказал внутренний голос.
Насмешливая интонация была очень знакомой. Доктор всунул голову из иллюминатора обратно в каюту с чувством черепахи, спасающейся внутри родного панциря от кошмаров внешнего мира.
— Нравится? — спросил голос и материализовался в лейтенанта Беспятых. Уже ознакомившись со зрелищем, он зашел насладиться как реакцией на него, так и своим превосходством в глазах человека, способного это превосходство оценить.
— Юра, что случилось? — пугливо спросил доктор.
— А что? — невинно поинтересовался Беспятых. — Родную историю не узнаешь?
— Узнавать-то узнаю… — пробормотал доктор и стал надевать брюки, запутался ногой в штанине, отложил их и стал надевать майку. — Но уж больно круто…
— Объявления читать надо, — наставительно сказал Беспятых и кинул на незастеленную койку свежую газету, привезенную катером. — Культурной жизнью не живешь, только о половой и думаешь.
— А что?
— Сегодня открылась персональная выставка художника Ильи Глазунова. В центре экспозиции — эпохальное полотно рекордного размера «100 веков». Прошу! Занесено в книгу рекордов Гиннеса.
— Ни хрена себе полотно! Тряпочка… Это — полотно?!
— А что скажешь — дерюга?
— Но почему… вот так?
— Потому что гиперреализм. Слышал о таком течении? Чище голографии. Критики рыла воротят, а народу нравится. Доходчиво! И нарядно. Прям как в жизни, только красивше.
— Это… надолго?
— «Московский комсомолец» написал, что завтра уберут. Это даже для русского бардака чересчур. Не ты один ошарашился. Телик передавал, префект московской милиции вышел утром на балкон — и просто умер от инфаркта.
В иллюминатор донесся раздраженный начальственный баритон, отразившийся от воды сырым эхом:
— «Аврора»! «Аврора», вашу мать!! Почему выключили прожектор?! Включить немедленно! И стрелять! Стрелять, я сказал!!!
Над толпой высунулся по пояс человек — видимо, он влез на скамейку или мусорный ящик. Удлиненные подвитые волосы художественно обрамляли его барственно обрюзгшее лицо. Он махал кисточкой на манер дирижерской палки, а в другой руке держал мегафон.
— Пошел ты на…! — отвечал сигнальный мостик. — Светло уже! Вечером приходи. Снарядов на вас на всех не напасешься.
— У меня разрешение от мэрии! — надрывался человек.
— А вот и сам Глазунов, можешь полюбоваться, — пригласил Беспятых. — Ну как живой. Матерый человечище, да? На что это он там взобрался?.. Это он решил и нас в свою картину вставить, ты понял?
Доктор что-то считал, загибая пальцы.
— Погоди, — сказал он. — А почему «сто веков»? Ведь десять.
— Ну, — великодушно махнул рукой Беспятых, — у Пушкина тоже была двойка по арифметике.
Доктор закончил одевание и потер живот.
— Это все хорошо, но пора завтракать, — объявил он и потянулся задраить иллюминатор. Но что-то заставило его помедлить, а потом даже высунуться.
— Ба-а! — воскликнул он. — Не может быть!.. Влад Владыч! Юрка — погляди!
В толпе происходило локальное шевеление, которое бывает, когда кто-то вежливо проталкивается через плотно стоящих — а стояли более чем плотно, казалось даже, что слиплись. Выплыла поверху широкополая флотская фуражка. И, потеснив Столыпина и Достоевского, вперед выбрался слегка вспотевший в давке замполит «Авроры».
